Nevermore, или Мета-драматургия

Созонова Ника Викторовна

ОНЛИБЛЭК: Максимум того, что человек может дать человеку — это капелька тепла, слезы в глазах и слово 'останься'. Все остальное — только сам. Но если эти слезы искренние — кому-то их и правда может хватить, чтобы остаться. А большего нам всем на самом деле друг от друга и не нужно.

Глава 8

МОРЕНА Обида

Из дневника:

'…Я не умею любить иначе, чем отдавая себя полностью. Так, что сил порой не остается даже на дыхание. Нежность, возведенная в кубическую степень, становится той же манией, страстью, иссушающей всех и все на своем

огненном пути. Я двигаюсь, но движение мое кругообразно, а это все равно что топтаться на месте.

Я все больше становлюсь похожа на крикливую чайку с подрезанными крыльями, которая не может взмыть в воздух и лишь неуклюже ковыляет по песку, грузно переваливаясь всем телом.

……………………………………………

Мне кажется, что я умею любить, но не умею быть любимой.

В этом вся беда.

И комплексы, комплексы, комплексы…

……………………………………………………

Я все еще рассказываю себе сказки. Мечты, которые никогда не смогут сбыться. Это инфантильно и малодушно — убегать от реальности, прятаться от нее за стеной выдуманного мира, где все всегда заканчивается хорошо и который требует от меня не действий, не волевых решений, но всего лишь сладостных усилий воображения.

Полюбив тени, не становлюсь ли я сама призраком, тенью тени, отражением лунного света в осколках зеркал? 'Мир лишь луч от лика друга, все иное — тень его…'

Моя любовь развивалась, как младенец в утробе, проходя разные стадии: немое восхищение, пронзительную жалость, нежность, смешанную с отвращением, жаркую боль… и наконец все это вылилось в абсолютную эмоциональную зависимость.

Бэт постоянно мне снился. Я не могла вдохнуть два раза подряд, чтобы не подумать при этом о нем и не зациклиться на этих мыслях. Он был моим воздухом, дурманным и едким. Почвой под ногами — болотистой, зыбкой, на грани трясины. Небом над головой — ночным и беззвездным.

Я знала, что нежность, сквозившая порой в его интонациях, — иллюзия. Мой обостренный душевный голод требовал поверить в эти миражи, но трезвый мозг обнажал суть его отношения ко мне, называл вещи своими именами. Я была достаточно смышленой девочкой, чтобы видеть и делать выводы из увиденного.

Лишь однажды я повелась, поверила, окунулась в глупое счастье… и тем больнее было со всего размаха разбиться о разочарование — когда он повернулся ко мне другой половиной своего двуликого существа. Это было в самом начале нашего знакомства, когда он еще не успел достаточно сильно влюбиться в Айви, а может, просто не счел изменой своей девушке ту единственную сумбурную ночь, проведенную со мной. Наутро он признался, чуть ошарашенно, что это было похоже на 'сеанс экзорцизма'. Но ведь он шептал, что любит меня, что я ему очень-очень нужна… и разве могла быть иной моя реакция?..

Таисии об этом эпизоде я не рассказывала. Она считала наши отношения платоническими, от начала и до конца. Как, в общем-то, и полагается брату и сестре — ведь она вполне искренне его 'усыновила'.

Ни в одном своем сне с ним я не чувствовала себя счастливой. Вечно что-то мешало, или кто-то другой стоял между нами. Должно быть, причиной была полная и безоговорочная уверенность моего подсознания (сознание ещё обольщалась глупыми надеждами), что он НИКОГДА, ни при каких условиях меня не полюбит. NEVERMORE.

Самое светлое и сладостное — когда он был пьян и позволял касаться своих волос. (В трезвом виде голова и волосы окружались строгим табу.) Запутаться пальцами в черных с проседью прядях, длинных, как водоросли (водоросли, растущие на глубине темного-темного моря), пахнущих звериной шерстью и сладким шампунем, гладить их и, зажмурившись, представлять, что он твой… хоть на этот вечер, хоть на минуту.

Такая сладкая иллюзия нежности и нужности.

Очень хотелось окружить его собой, полностью, от макушки до пяток. Стать надежной защитой от реальности, которая так его ранит, которую он ненавидит и боится. Стать воронкой, впитывающей его боль, громоотводом его муки. Я ведь так хорошо ощущаю эту боль и муку, как свою собственную, почему же не могу забрать себе, присвоить?..

Так хорошо, когда он молчит. Чуть покачиваясь в такт любимой музыке — 'Агате Кристи' или 'Нау', в дыме легкого 'Винстона'. Или говорит капризным слезливым тоном, словно обиженный ребенок. В такие моменты хочется стать не возлюбленной, но матерью.

'Попроси все что угодно — и я все сделаю! Хочешь, забери мою плоть, мою жизнь, мою душу…' Я никогда не произносила этих слов, как никогда не говорила ему о своей любви. Но он знал. Все уже знали…

Особенно больно слушать об Айви:

— Мне плохо, мне очень плохо без нее! Она в Москве, а я должен торчать тут… — натуральные слезы размазывают тушь на ресницах.

Еще хуже, когда он говорит обо мне — язвительным, презрительным тоном. Полупьяные рыдания достигают апогея, я глажу его по голове, шепчу какой-то утешающий бред, ощущая себя прикроватным ковриком, о который банально вытирают ноги.

За годы моего школьного ада я научилась защищаться, выстраивая стенку между мной и окружающим миром. Мне казалось, что она крепка и надежна. Но теперь я все чаще стала замечать в ней бреши, сквозь которые проглядывало нечто столь оголенное и безкожее, что, если умело ткнуть иголкой, становилось очень-очень больно…

Когда мне было хуже — когда я не видела его или когда находилась рядом? В первом случае у меня на месте сердца образовывалась черная дыра, затягивавшая в себя все чувства и мысли. Во втором — открытая рана.

Я не умею ревновать. Меня не научили этому. Правда, любить до полной отдачи, на одном бесконечном выдохе я научилась сама. А вот ревновать не научилась.

Мне было больно не оттого, что он принадлежал кому-то другому, а оттого, что не принадлежал мне.

Я бы предпочла, чтобы он спал с десятками женщин, но думал обо мне, чем если бы спал со мной, но думал о других.

Но он спал с другими и думал о других.

* * * * * * *

Когда повесился Энгри, Бэт сильно переживал. Он многое перенял — отзеркалил — от этого яростного и предельно несчастного парня из крохотного эстонского городишки, которого ни разу в жизни не видел.

На третий день после его смерти мне приснился необычный сон. В нем было трое персонажей: я, Бэт и Энгри. Но Бэт отчего-то присутствовал на втором плане. Несмотря на свою смертельную привязанность, не отпускавшую меня и в ночных видениях, я отчего-то знала, что тому, другому, я сейчас нужнее. Я ни разу не видела Энгри, даже на фотографиях, но сразу узнала. Мы сидели рядом, его коротко стриженая голова лежала на моих коленях, и я гладила его по волосам, чуть покалывающим пальцы, ощущая жалость и нежность, стараясь оградить от всего мира теплым и глухим, как утроба, материнским инстинктом.