Невероятно насыщенная жизнь
Шрифт:
Я невольно улыбнулась. Полковник увидел это, взял меня довольно крепко за плечо, отвел в сторону и сказал свирепым шепотом:
— Ты вот что, Мария! Твой отец — герой. Заруби это себе на носу. И нечего ухмыляться. Ты мне веришь?
Я кивнула, и полковник продолжал:
— Так вот, он герой еще побольше, чем я. Поняла?
Я опять кивнула, и мне стало и стыдно, и радостно. Я посмотрела на папу. Он стоял у окна и задумчиво протирал очки.
— И потом, — все так же сердито говорил полковник, — что на мне свет клином сошелся, что ли? Мало у вас своих героев в Ленинграде?! А если для того, чтобы «галочку» поставить, так я и вообще не согласен. Вот вы вместо того, чтобы какого-то заезжего полковника приглашать, взяли бы да и оглянулись вокруг. Эт-то же Ле-нин-град! А класс у вас какой-то… — Он покрутил в воздухе рукой. — Какой-то
Я молчала. А что мне было говорить?! Обидно, конечно, но ведь правда, наверно…
…Потом мы пообедали, а скорее — поужинали, потому что был уже совсем вечер. Все сидели грустные, и только полковник смеялся, шутил и рассказывал разные забавные истории. И почему-то почти все время обращался к Витьке, а тот… ну, да что тот. Тот пыжился, как индюк, и смотрел полковнику в рот. Я вначале немного обижалась, что полковник вроде даже и не хочет на меня смотреть, но потом, когда он сказал одну вещь, я перестала обижаться и поняла, что иначе он не может. И наверно, он прав. Я это еще потом додумаю.
А он сказал вот что:
— Ты, Маша, девчонка, так сказать, женский пол. И не дай бог тебе узнать, что такое армейская служба. А вот из него, — он кивнул в сторону Витьки, — я бы хорошего солдата сделал!
Надо было видеть Витьку!
— А ведь солдатская служба, — продолжал полковник, — трудная служба. Правда, Гриша?
— Правда, дядя Вася, — серьезно сказал Гриша, то есть папа.
— То-то, — сказал полковник и засмеялся. — Вот, помню, еще до войны — я тогда ротой командовал — был у меня старшина-сверхсрочник. Так он что делал? Идут ребята с учений. Ну, подзадержались там и… прочее. Идут голодные, конечно, как волки. Думают: скорее бы до лагерей добраться, а там — борщ украинский, ложка стоит, каша гречневая с мясом, ах! И идут, ну прямо форсированным маршем с полной боевой выкладкой. А за полкилометра до лагеря старшина кричит: «Запевай!» Какое тут запевай — лишь бы до каши добраться. «Стой! Кру-угом! Шагом марш!» И в обратную сторону — с полкилометра. «Стой! Кругом! Шагом марш! Запевай!» Ну, что будешь делать?! «Что запевать-то, товарищ старшина?» — «Кони сытые, — была тогда такая песня, — бьют копытами…»
— И запевали? — с восторгом спросила бабушка.
— Ого! — сказал полковник. — Еще как! Не хуже хора Александрова. Но я все-таки его спросил, старшину этого, чего он ребят мучает. Так он удивился даже. «Рота, — говорит, — должна прийти в свое расположение бодрой и готовой к предстоящим боям, какие бы потери она ни понесла. А тут какие потери — брюхо подвело! Я их воспитую, товарищ лейтенант, а вы их жалкуете». Ну, что мне говорить? — Полковник задумался, а потом, посмотрев на папу, тихо сказал: — А как потом дрались эти «кони сытые»! Ты помнишь, Гриша, как они дрались?! — Он покачал головой и зажмурился.
Папа молча кивнул, а Витька, проглотив слюну, сказал басом:
— Трудно в ученье — легко в бою…
— Суворов! — закричал полковник. — Он у тебя Суворов, Гриша! Ну, поехали.
На вокзал полковника провожали все. Он поцеловался со всеми, а бабушке поцеловал еще и руку. Домой мы шли медленно и ни о чем не говорили, только Витька бубнил себе что-то под нос и, выпятив грудь, вышагивал впереди всех строевым шагом. По-моему, он пел «Кони сытые».
Уже в самой подворотне оказался Венька Жук. Я шла последней, и Венька тихонько окликнул меня.
— Ты, Басова, не бойся, — сказал он шепотом, — тебя больше никто не тронет.
— А я и не боюсь, — сказала я.
Он потоптался на месте, не зная, что сказать, и мне вдруг захотелось сделать доброе дело.
— Знаешь что, Венька, — сказала я, — хочешь… я буду с тобой дружить?
Венька ошарашенно посмотрел на меня.
— Со мной?
— Ну да, с тобой.
— Вот собака!
— Кто собака?!
— Это я так… поговорка у меня такая. Ты… — Он не договорил, повернулся и убежал, а я пошла домой и сразу легла спать, но некоторое время никак не могла заснуть, и в голову лезли всякие разные странные мысли.
Я, например, думала: что, если бы Жук меня действительно собакой назвал, обиделась бы я или нет? Наверно, не обиделась бы. Что ж собака? Если человека даже ослом назовут, и тогда стоит подумать, обижаться или нет. Полковник рассказывал, как под Новороссийском ослики прямо-таки выручали наших солдат. Они сопели, хрипели, чуть не падали, а таскали в горы, по самым кручам, над страшными пропастями оружие, еду и боеприпасы нашим войскам. А лошади этого не могли. Так что не каждый осел — осел. А собака — это совсем не так уж плохо. Собака — это, в общем, друг человека. Такой барбос. И я не совсем понимала, зачем мне понадобилось предлагать Веньке дружбу. Но раз уж предложила — отступать нельзя; может, это воспитательная мера. Надо же с чего-то начинать, чтобы наш класс по-настоящему был дружным… А может, это я назло Семену? Нет, он ведь не возражал… А он вообще-то ничего — этот белобрысый… те-ле-па-тик… Я уже начала засыпать и вдруг представила себе, что Г. А. (ох, Герасим), Юлька и Зоенька приволокли в школу огромный и пузатый самовар и не знают, что с ним делать, — полковника-то нет. И мудрый трясучий Апологий предлагает сдать его на металлолом. Мне стало ужасно смешно, и я долго про себя хохотала. А потом наконец заснула, и мне приснился славный сон, что я летаю. И это было очень хорошо — мне бабуся как-то объяснила: когда люди во сне летают — это значит, что они растут.
— Я-то уж давно не летаю, — вздохнув, сказала бабушка. — Я все куда-то падаю. А ты летай. Это отлично…
Часть вторая
Глава первая
Тетка Поля — мамина сестра — каждую осень присылает нам ящик антоновки. Тетка живет в деревне под Рязанью, и всяких яблок у нее хоть пруд пруди. Продавать она их не продает, а рассылает по всей своей родне, а родни у нее, кроме нас, тоже хоть пруд пруди, и все живут в разных концах Советского Союза. И все разные. Есть колхозники, есть рабочие. Есть Герой и есть даже один профессор. А есть и вор; он сидит в тюрьме и неизвестно когда выйдет. И есть один какой-то важный, хотя тетка Поля говорит про него: «К плеши ума не пришьешь». И всем им она посылает яблоки. Даже вору в тюрьму и то посылает. Но больше всех своих родственников тетка Поля любит мою маму — свою сестру. Это я знаю точно. Я сам слышал, как она говорила, что мама самая лучшая из ее родственников, хотя и «незадачливая». Мне было лет девять, когда я первый раз услышал это.
— Эх, Люда, — сказала тогда тетка Поля, — и красивая ты, и ладная, и толковая, а вот не задалось тебе чего-то…
— Поля, — сказала в ответ мама, — редко кому такое счастье, как тебе, дается…
— Уж это да, — сказала тетка Поля, — уж это да…
Не понял я тогда, да и сейчас не очень-то понимаю, почему тетка Поля жалеет маму, а себя считает самой счастливой. Ну, правда, мама часто болеет — сердце у нее не в порядке, а так ведь во всем остальном жизнь у нее вполне нормальная, а тетка Поля всю жизнь прожила в деревне, и детей у нее нет, и дядя Вася — ее муж — вернулся домой без обеих ног. Так какое уж тут счастье?
— Уж это да, — сказала тогда тетка Поля, — я счастливая.
И я очень хорошо помню, что вдруг она заплакала, и с тех пор стала присылать нам каждую осень ящик антоновки.
Я люблю антоновку. Это какие-то особенные яблоки. Это, по-моему, самые настоящие яблоки. Они и пахнут, как настоящие яблоки. И, когда антоновку берешь в руку, ты чувствуешь, что это яблоко, а не слива там или абрикос. Ящик всегда открываю я. Беру топор, клещи и открываю — медленно и с удовольствием, и как только подхожу к ящику, я чувствую, что у меня, как у нашего пса Повидлы, начинает шевелиться нос: я принюхиваюсь. Я с удовольствием принюхиваюсь к запаху антоновских яблок, и у меня текут слюнки, но я не тороплюсь. Я осматриваю ящик со всех сторон — где бы получше зацепить, поворачиваю его и так и этак, немножко задумываюсь — для вида, конечно, и потом начинаю не спеша открывать. Выдеру один гвоздь и опять постою, подумаю, а то иногда и гвоздь начну выправлять, а все смотрят, сопят, даже кое-кто чуть не хрюкает. А мне весело — погодите, думаю, как будет здорово, когда у каждого окажется яблоко, от которого так замечательно пахнет, и вкуснота такая, что мне всегда становится жалко тех, кто не пробовал настоящей антоновки. Так вот, не торопясь, я делаю это очень важное дело, а вокруг меня стоят все и пускают слюнки и заглядывают в ящик через мое плечо.