Невероятное путешествие мистера Спивета
Шрифт:
– Всем привет, – сказал я. – Меня зовут Т. В. Спивет. Меня назвали в честь Текумсе, великого военачальника шауни, который пытался объединить все индейские племена, но был застрелен американскими солдатами в битве на Темзе. Мой прапрадед Терхо Спивет, приехавший из Финляндии, взял себе это имя по приезде в США, и с тех пор в каждом поколении кто-нибудь да носил это имя, так что иногда, произнося «Т. В. Спивет», я чувствую внутри себя предков. Так я чувствую в себе Т. Т., и Т. Р., и Т. П., и даже Т. И., моего отца, который на меня совсем не похож, – всех их я ощущаю в своем имени. Может быть, где-то там в глубине толкается и сам Текумсе, недоумевающий, почему род финно-германских фермеров вдруг взял его имя. Но, конечно, я не думаю о предках совсем уж каждый раз, как произношу свое имя, особенно когда произношу его быстро, например, по телефону: «Алло, это Т. В.» – или как-нибудь еще в том же роде. Если б я
Я слез с подставки и подошел к экрану у меня за спиной. На нем высвечивалось огромное смитсоновское солнце. Сцепив большие пальцы я попытался в меру своих способностей изобразить тень воробья, как когда-то показывал мне ее Два Облака.
– Отгадаете, кто это? – спросил я без микрофона. Люди в зале зашевелились. Я прищурился и увидел, как Джибсен беспокойно ерзает на стуле. Глаза его умоляли: «Что ты делаешь? Боже правый, пожалуйста, не подведи».
Посмотрев на тень, я увидел, что она вообще ни на что не похожа. Ей недоставало трепетной жизни существа, которого Два Облака создал на стенке вагона в Покателло.
– Это такая птица, – пояснил я, начиная нервничать.
– Сокол! – выпалил кто-то.
Я покачал головой.
– Сокол ведь не начинается на «В». Разве что вечерний сокол. Но нет, второй мой инициал не обозначает вечернего сокола.
Какая-то женщина в зале засмеялась. Все расслабились. {178}
– Это воробей! – выкрикнул чей-то голос из дальнего конца зала. Звучал он невероятно знакомо. Я попытался, сощурившись, разглядеть, что там за светом огней, но увидел смокинги и вечерние платья.
178
Вечерний сокол наслаждается полетом. Из блокнота З77
– Да, – подтвердил я, лихорадочно роясь в памяти, чтобы сообразить, откуда я знаю этот голос. – Текумсе Воробей Спивет. Отличная догадка. Мне кажется, воробей – мое тотемное, оберегающее животное. Наверное, среди вас есть много орнитологов, и они могли бы рассказать про воробьев, и мне это понравилось бы.
Я сделал глубокий вдох и продолжил:
– Наверняка вы все ужасно умные и недаром заслужили свои докторские степени или что там еще, так что мне нет смысла пытаться рассказать вам что-то, чего вы не знаете, потому что сам я закончил всего-навсего седьмой класс и знаю куда как меньше, чем вы. Но сегодня я хотел бы вам сказать – помимо своего имени – три вещи.
Я поднял первый палец, прищурился, глядя на ближний ко мне ряд, и показал им палец. Джибсен улыбнулся мне и тоже поднял палец. Кто-то повторил этот жест – и вот уже вся аудитория сидела, поднимая пальцы перед собой. По залу прокатился шорох – я представил себе, как в воздух одновременно взмывают триста девяносто два пальца.
– Первое, что я хочу вам сказать – спасибо за то, что вы разрешили мне говорить и за то, что не отменили мою награду из-за того, что я оказался чуть моложе, чем вы могли ожидать. Я часто бываю моложе, чем и сам-то рассчитываю, но это не мешает мне выполнять свое дело. То, что я сейчас здесь, в Смитсоновском институте, для меня – сбывшаяся мечта. Я всегда мечтал оказаться тут, ощутить дух этого места – и вот сейчас именно тут и стою. Я постараюсь работать изо всех сил, чтобы доказать: вы не ошиблись, присудив мне премию. Я посвящу каждую секунду своего времени созданию новых карт и диаграмм для музея, и надеюсь, они вам всем понравятся.
Я поднял второй палец. Это помогало мне не сбиваться с мысли. Джибсен и большинство в зале послушно последовали моему примеру. Двое воздержались.
– Второе, что я хочу вам сказать – почему я рисую карты. Меня очень многие часто спрашивали, зачем я целыми днями рисую карты вместо того, чтобы играть на улице с другими мальчиками моего возраста. Мой отец, он держит ранчо в Монтане, не очень меня понимает. Я стараюсь показать ему, как можно использовать карты в его работе, а он не слушает. Моя мать тоже ученый, как и вы тут
Я остановился. В зале наверняка сидела уйма народу, точно знающих, сколько вообще бывает измерений. Наверное, кто-нибудь из них сам эти измерения и открыл. Я нервно сглотнул и посмотрел в шпаргалку, что там за третий пункт. Но оказалось, его-то я и не записал. Наверное, как раз пришел портной, а Джибсен дал мне те неподписанные таблетки. Все вокруг ждали, подняв два пальца.
– Ну вот… – сказал я. – Есть вопросы?
– А что третье? – спросил кто-то из зала.
– Да, – сказал я. – А что третье?
– Т. В.! – выкрикнул чей-то голос – опять тот же знакомый голос из глубины зала. – Тебе еще рано волноваться о смерти! У тебя перед нами преимущество годков так в пятьдесят! Это нам пора волноваться, завершим ли мы свои труды. А у тебя впереди вся жизнь.
Слова его вызвали в зале ропот. Народ зашептался.
– Хорошо, – сказал я. – Спасибо.
Слушатели продолжали перешептываться.
– Хорошо, – повторил я и посмотрел на Джибсена: тому явно было не по себе. Он махнул мне рукой – мол, продолжай. Я потерял аудиторию. Я потерпел неудачу. Я понятия не имел, что делать. Я же ребенок.
– Мой брат умер в этом году, – сказал я.
Вот тогда все замолчали. По-настоящему замолчали.
– Он застрелился в амбаре… Звучит ужасно – никто и никогда не формулировал этого вот так вот. Никто не говорил: «Лейтон сам себя застрелил в амбаре». Но на самом деле именно это и произошло. Мы с ним вместе работали над диаграммой сейсмоскопа. Я так радовался! Понимаете, он коллекционировал ружья, а нам всегда было так трудно играть вместе… По-моему, он думал, что у меня не все дома – раз я вечно черчу схемы и что-то записываю, все такое. Он колотил меня и кричал: «Да брось ты уже свою писанину!» Он не понимал. Он был совсем другой… он смотрел на жизнь просто, без долгих размышлений. Он любил свои ружья. Мог весь день палить по расставленным на камнях жестянкам или охотиться в ущелье на мышей. И у меня как-то возникла идея… мы можем вместе играть с этими ружьями. Я сделаю карту звуковой волны для каждого ружья и помещу туда всякую прочую информацию: калибр, дальнострельность, точность, все такое. Я думал – вот для нас отличная возможность заниматься чем-то вместе. Быть братьями. И все шло просто отлично. Мы так работали вместе три дня. Ему нравилось стрелять для меня, а я собрал много превосходных данных. Вы просто не поверите, как по-разному звучат разные выстрелы… А потом у него заклинило один винчестер при зарядке. Лейтон стал там что-то прочищать, или просто проверять дуло, не знаю. А я подошел придержать приклад, чтобы ему было удобнее, понимаете? Я не касался спускового крючка. Но раздался взрыв. И Лейтон отлетел на другой конец амбара. Я бросился к нему, и… У него текла кровь, и лицо было повернуто в другую сторону, но я все равно чувствовал, что это уже не мой брат. Уже никто. Я слышал свое дыхание и понимал – только что нас было двое, а теперь остался только один. И я… – Я судорожно вздохнул. – Я не хотел, чтобы так получилось. Не хотел, не хотел.
Зал молчал. Все ждали. Я сделал глубокий вдох.
– И вот с того момента, как я смотрел на него и слушал свое дыхание, а он уже не дышал – с того самого момента мне все время кажется, что со мной тоже обязательно что-нибудь произойдет. Такова природа вещей. Сэр Исаак Ньютон говорил, что каждому действию есть равное по силе и обратное по направлению противодействие. Ну вот я и жду. По пути сюда я чуть не погиб – возможно, как раз чтобы все уравновесить. Потому что Лейтон не должен был умереть. Может, лучше бы погиб я. Потому что ранчо перешло бы к нему. Оно бы при нем просто расцвело, он бы так здорово им управлял. Представляете?