Невероятные приключения Фанфана-Тюльпана. Том 1
Шрифт:
Конечно, правда, что я умирал от голода, - три дня во рту росинки маковой не было! Вот мне и дали шесть месяцев, что в конце концов ещё немного в здешних краях, где все помешаны на своих коровах!
Париж я покинул, отплыв от моста де ля Турнель на барже, которая возит зерно в столицу. Взяли меня на неё матросом. Мне нравилось плавать по Сене, несмотря на мороку с погрузкой мешков с зерном, только вечные рейсы туда и обратно, и каждые четыре дня снова к мосту де ля Турнель - это мне надоело, и вот как-то утром я сошел на берег и перешел на старую калошу, направлявшуюся в Эльзас. По дороге на нас напали грабители, но эти болваны не нашли моих 50 ливров, спрятанные под поясом! Поскольку мне досталось прикладом по голове, меня лечил один пастор из ближней деревни, из Рисхейма, и несколько месяцев я провел там певцом в церковном хоре. Когда отросли волосы (а то мне ведь обрили череп) я снова тронулся в путь, собираясь добраться до долины Луары, чтобы увидеть замок Шамбор, о котором мне пастор, бывший там исповедником, немало рассказывал. В тех краях я работал на виноградниках, жил у смотрителя винных подвалов, и с едой там было прекрасно. Потом, правда, у меня были большие проблемы, но не там, а в Лионе, на который я также хотел взглянуть, потому что слышал о нем много хорошего.
Долгий путь туда я совершил по большей части на спине коня одного писаря из Римской курии, который, возвращаясь в Рим, принужден был пролежать четыре дня в одном трактире, где я мыл посуду, поскольку зад у него был сбит до крови, и не по его вине, а по вине его коня.
Тут у меня случилось крупная неприятность, когда меня застал начальник стражи Эсперандье за неприглядным обращением с его невестой, - прислугой в том же заведении (но и она со мной обращалась весьма неприлично!). Мы поругались, и я, к несчастью, разбил Эсперандье нос и вынужден был исчезнуть, даже не получив расчет! Поскольку я счел, что на меня ополчатся все стражники в тех краях, пришлось направиться на северо-запад, ибо я собирался податься в моряки. Но я не буду описывать все мои приключения, милая Элеонора, только ещё два слова о том, что касается моего ухода.
Тогда я зашел к брату Анже, и тот меня отвез в Версаль, где - смотри не упади!
– должен был представить меня моей матери. Вот это было б да! Мне обзавестись матерью - мне, у которого её никогда не было! Кроме того, я собирался нанести визит одной особе, о которой тебе никогда не говорил, но которую встретил в тот день, когда ты меня послала к Лабиллю за перчатками: графиня Дюбарри! Вот так! Но тут несчастья на меня посыпались один за другим! Я потерял из виду несчастного брата Анже, а когда нашел, мне сказали, что час назад он вдруг скончался в приемной, где беседовал со своим приятелем. И его отвезли куда-то, потому, что в Версале не умирают! И я от боли и одиночества начал кричать, как сумасшедший, что хочу видеть графиню Дюбарри, так что два стражника, взяв меня за шиворот, вывели на парижскую дорогу и надавали под зад, чтоб не возвращался! Представь, в каком смятении я был: ведь потеряв опекуна, терял и мать!
Нежно тебя целую, милая Элеонора! Можешь писать мне на тюрьму в Гонфлере. Когда я выйду отсюда, двинусь в Нант - ведь я всегда хотел быть моряком. Тогда пошлю тебе свой новый адрес.
Фанфан. (Ты знаешь, что мне уже тринадцать?)"
Письмо это, в котором Фанфан рассказывает, что ему довелось пережить, но ни словом не упоминает о своем самом сильном впечатлении - о ночном визите в Версаль, о том, как влез он таки на "Крышу мира", - так вот, письмо это осталось без ответа! Все потому, что не дошло до Элеоноры. Та год назад опять перебралась куда-то, и ни те, кто въехал в её бывший дом, ни мы теперь не знаем, ни где она теперь живет, ни чем там занимается.
* * *
Фанфан вышел из тюрьмы в Гонфлере в октябре 1771 года и дней за двадцать добрался до Нанта.
Три года очень изменили его. В нем был уже метр шестьдесят пять. Долгие скитания, тяжелый труд, немало дней, проведенных в любую погоду под открытым небом, укрепили его мышцы, а грудь расширилась и налилась силой.
Усы ещё не выросли, а голос, возмужав, остался столь же мелодичным чем Фанфан теперь и пользовался в разговорах с особами противоположного пола.
В Нант он прибыл среди ночи, под проливным дождем, и там его запах моря и шум прибоя довели до порта, где он заночевал в канатном складе. Восторженно дыша соленым воздухом, он слушал, как ветер воет в снастях, вдыхал аромат пеньки и дегтя. Совсем рядом колыхались на волне большие корабли, стуча бортами друг о друга, и засыпая Фанфан представлял, как стоит на палубе одного из них и смотрит, как из вод Атлантики встают неведомые земли.
Потом о снах пришлось забыть - нужно было поскорее найти себе место на каком угодно корабле, ибо в кармане не было ни су. И даже пистолет, который удалось утаить в Гонфлере, пришлось продать в Кане, чтобы было на что жить. Книги он продал ещё раньше. Пришлось сменить и костюм, теперь на нем была какая-то куртка с капюшоном и штаны лионского трактирщика, но все теперь стало мало и расползалось по швам. А если человек привык следить за собой, такое одеяние может подорвать его уверенность в себе!
Для Фанфана наступили дни разочарований. Никто его не нанимал, поскольку каждому нужны были специалисты - плотники, коки, канониры, к тому же почти все считали, что он слишком молод, хоть он и клялся, что ему шестнадцать. Без еды он выдержал два дня - пил только дождевую воду. На третий день, пойдя на площади де Мартруа на рынок, он умыкнул оттуда под курткой круг ливерной колбасы. В давке никто его не видел.
– Голодное брюхо к совести глухо, - сказал он.
– Господи Боже, я тебе клянусь, что красть не буду, пока снова не проголодаюсь!
Присев на столбик на пустынной узкой улочке, он достал свою добычу и уже собрался приняться за нее, когда вдруг рядом остановился небольшой экипаж, влекомый одной лошадью и управляемый кем-то, сидевшим внутри. Фанфан, сгорая от стыда, не поднимал глаз.
– Не будете же вы есть это всухомятку!
– сказал женский голос.
Фанфан, как виноват бы он ни был, при звуках женского голоса всегда глядел орлом. Вот и теперь тоже.
Особа, правившая экипажем, теперь смотрела на него. И сквозь опущенное окошко в дверце экипажа он углядел изящное лицо в обрамлении курчавых локонов и шелкового шарфа.
– Мадам, примите мое почтение!
– Фанфан встал.
– Прошу вас, окажите мне любезность и взгляните на эту колбасу - огонь ваших прелестных глаз в момент её согреет!
– О, он совсем не изменился!
– воскликнула женщина и залилась неудержимым смехом.
Это была Фаншетта Колиньон!
– Фаншетта? Быть не может! Я не сплю? Что делаешь ты в Нанте?
– А ты?
– она вылезла из коляски.
– Как видишь... отдыхаю. Но как ты хороша! Еще краше, чем прежде!
– Мне уже семнадцать. О, милый мой, какая радость!
– воскликнула она, бросаясь к нему в объятия, хотя, по правде говоря, выглядел Фанфан не слишком прилично.
– Мой маленький Фанфан! Я думала, что никогда тебя не увижу!
– Я тоже... Но так часто думал, стала ли ты сестрой Фелицией или матушкой Анжеликой...
– Как видишь, этого не случилось, - с деланной печалью вздохнула Фаншетта.
– Я оказалась недостаточно хороша для Господа...
– Тем лучше! Я так за тебя переживал, твердил себе, что ты умрешь с тоски и воздержания!
– Молчи уж, хулиган! Вначале я-то думала всерьез. Хотела кончить жизнь, умерщвляя телесные влечения!
– Моя вина!
– признал Фанфан.
– Ах, как я каялся!
– добавил он полушутя.