Невеста Франкенштейна
Шрифт:
На Грейз-Инн-роуд я прибыл в весьма плачевном состоянии. Гилмор, открывший входную дверь, был поражен моим внешним видом, однако единственное, что я мог сказать ему в этот момент, было: «Будь бдителен, Гилмор. Никаких изменений к лучшему не произошло». Больше мне ничего не удалось сказать, ибо распахнулась выходившая в холл дверь гостиной и на пороге появилась чрезвычайно взволнованная миссис Доуни.
После этого присущие обеим дамам доброта и внимание были полностью направлены на меня. В спальне растопили камин и устроили мне ванну с паром, затем переодели меня во все чистое и усадили к огню в гостиной, заставив опустить ноги в ванночку с горчицей. Засим последовал ужин и пунш с добавлением виски, ибо миссис Фрейзер никогда не пересекала границы своих владений, не прихватив с собой несколько бутылочек, наполненных содержимым домашнего производства. Однако
16
Услуга за услугу (лат.)
Поэтому, не оправдав надежд миссис Доуни и ее сестрицы и ничем их не порадовав, я сослался на усталость и рано отправился спать, не преминув, однако, по дороге тайком заглянуть в кухню к Гилмору и сообщить, что сегодня вечером ему следует очень внимательно следить за домом, а также попросить его, чтобы в одиннадцать часов он поднял меня, дабы я смог сменить его на вахте. Увидев, что парень очень встревожился, я объяснил ему, что встретил врага Виктора и что тот, возможно, невменяем, и находится он совсем недалеко от нас.
— Этот малый производит впечатление человека безобидного, но не исключено, что он бывает таким не всегда. Завтра я постараюсь составить для нас план действий, но сегодня мы должны быть начеку.
После этого я удалился к себе и прилег на кровать прямо в одежде, чтобы хоть немного отдохнуть. В одиннадцать часов Гилмор, как мы и договаривались, меня разбудил, и, когда все в доме отправились почивать, я спустился вниз. Из окна моей комнаты было видно, что все деревья, сад за домом и грядки для овощей побелели от снега. Темнели смутные очертания домов, в большинстве из которых окна уже погасли. Колченогие трубы все еще выпускали дымок в ночное небо. На всем обозримом пространстве, в каком направлении ни посмотри, не было видно ни единого следа, нарушавшего эту снежную белизну. С улицы не доносилось ни шума транспорта, ни голосов людей; снег, казалось, накрыл всю землю огромным одеялом белого безмолвия.
Я сидел у камина, в гостиной на первом этаже, и прислушивался. Время от времени я поднимался и подходил к окнам, выходившим и на улицу, и во двор, чтобы посмотреть, не ходит ли кто-нибудь вокруг дома. Находясь в одиночестве среди этой внезапно спустившейся на город снежной тишины, я раздумывал о том, обоснована ли моя тревога. Не фантазия ли все это, порожденная моим разыгравшимся воображением?
«А если предположить, — подумал я, — что кому-то просто понадобилось запятнать репутацию Виктора? Рассмотрев дело под таким углом, можно было бы заключить, что я сошел с ума: ведь никто, кроме меня, не видел человека, угрожавшего Виктору Франкенштейну. Что же касается Гилмора, любой суд мог бы запросто сбросить со счетов ничем не подтвержденный рассказ свидетеля о событиях, происходивших в те времена, когда этот свидетель был еще мальчиком. Либо Виктор Франкенштейн, мой друг, меня обманывал, либо заблуждался я сам, болезненно и искаженно воспринимая многие вещи. И все же эти столь неприятные мысли не смогли взять верх над моей усталостью и теплом очага. Как бы стыдно мне ни было, не могу скрыть тот факт, что в ту ночь я заснул во время своего дежурства.
Увы! Раскинув во сне руки, я случайно сбросил какую-то безделушку с журнального столика. Я слышал, как она упала, но продолжал спать. Однако не такой была миссис Доуни: женщина до мозга костей, она услышала бы даже падение иголки. Меня разбудил возглас, раздавшийся у открытой двери в гостиную:
— Мистер Гуделл! Что это вы здесь делаете? Почему вы не спите?
Помню, сквозь сон я подумал, что миссис Доуни с шалью, накинутой поверх ночной сорочки,
Тогда она с горячностью заговорила, что не может долее выносить такого положения вещей. Кругом одни только тайны и секреты, и она прекрасно видит, что я не объясняю ей своих подозрений. Мне не следует воображать, будто она не заметила чрезмерную бдительность Гилмора и не поняла, что вызвана она моими наставлениями. Миссис Доуни сетовала, что ей так и не рассказали, почему это Гилмор, находящийся у ее сестры в услужении, сбежал из дома, увидев мистера Франкенштейна, — не рассказали, несмотря на то, что мне давно известна его история. А теперь еще появилась какая-то угроза…
— Я повторяю, — заявила она, — что не могу более вы носить всю эту секретность. Разве я не имею права знать, что происходит? Спокойствию моей сестры, меня самой и моего беззащитного ребенка угрожает какая-то тайная сила, так почему же я не могу о ней узнать? А если вы, — заключила она, — считаете, будто правила хорошего тона требуют, чтобы от меня держали в секрете вещи, касающиеся меня и моей семьи, то я смею вас заверить, что здесь вы ошибаетесь. Это не хороший тон, а самая настоящая глупость!
Мне, как и многим мужчинам, не очень-то нравилось, проснувшись, выслушивать, как тебя бранит женщина. По этой причине я немного разозлился.
— Ради всего святого, Корделия! Я делаю все, что в моих силах! — воскликнул я.
Нужно заметить, что я впервые назвал свою хозяйку по имени, и сам был очень удивлен, как это имя нечаянно, само собой сорвалось с моих губ. Она сама этот факт никак не прокомментировала, а только мягко проговорила:
— Разве не будет лучше, если вы мне расскажете все по порядку?
Я вздохнул и откинулся на спинку кресла, почувствовав вдруг себя ужасно усталым.
— Но сейчас уже очень поздно, Корделия.
— Как раз для вас это не имеет никакого значения: вы все равно стоите на часах, — бойко заметила она. — Я приготовлю чай и принесу хлеб с маслом. Пусть это будет ранний завтрак — он восстановит ваши силы.
И она тут же принялась за дело: разожгла вновь камин, подвесила над ним на крючке медный чайник, достала буханку, приготовленную на завтрак, и, порезав на кусочки, сделала тосты. Я же тем временем, борясь со сном, размышлял, рассказать ли ей всю известную мне историю или только часть ее. А что, если я ошибаюсь? Имею ли я право выдавать свои предположения за правду, которая к тому же может испугать женщину? Но как бы ни боролся я с собой, мне было не устоять перед очарованием миссис Доуни, орудовавшей сейчас вилкой для тостеров. Она повернулась ко мне спиной, и ее волнистые волосы рассыпались по плечам. Она так прекрасно выглядела, что будь на моем месте даже монах-траппист, [17] и тот от одного ее вида запел бы веселую песенку. «А если б она и вправду являлась моей сестрой, — спросил я себя, — хоть и вдовой с маленьким ребенком, имел бы я право знать что-то важное и не говорить ей, а значит, право решать ее собственные дела без ее участия?»
17
Траппист — член католического монашеского ордена, возникшего в 1664 г. и отличающегося очень строгим уставом. (Примеч. ред.)
И вот я, предупредив ее о том, что эта история крайне неприятна и страшна и что ей самой предстоит решать, многому ли в этой истории можно верить, я рассказал ей все без утайки, или почти все. В течение моего рассказа, который занял около получаса, она сидела, не говоря ни слова, и спокойно смотрела на меня, лишь изредка вставая, чтобы подлить мне чая или сделать тосты. Я вдруг набросился на еду и никак не мог насытиться. Ее спокойствие меня изумляло. Иногда мне начинало казаться, что она просто не понимает, о чем я ей говорю, но она понимала все, и понимала прекрасно. Я заключил свой рассказ обращенной к ней просьбой высказать свое суждение: