Невеста из империи Зла
Шрифт:
Уверившись в незыблемости своего счастья, Лена постепенно прибрала власть в доме к рукам. Она исходила из принципа «Муж — голова, а жена — шея: куда хочу, туда верчу», но, по большому счету, это всех устраивало. Она одновременно умасливала Мишино мужское самолюбие и оберегала его от множества мелких проблем, которые при его чувстве ответственности давно бы довели его до инфаркта.
Степанов тоже не мог нарадоваться на свои жизненные успехи. Единственное, что его огорчало, так это «порочные связи» его семейства. Мишин лучший друг был законченным спекулянтом, а подруга
Лена изо всех сил пыталась поддержать Марику в ее несчастье. Впрочем, та никогда ничего от нее не требовала. У нее было чем утешить себя. Оставшись одна, Марика уходила в свои воспоминания и играла ими, как дети играют в куклы. Это был ее особый, скрытый от посторонних взглядов мир.
Каждый предмет, до которого Алекс дотрагивался, приобрел для нее таинственный смысл: на этом кресле он сидел, этой ручкой писал записку... И хоть чернила в ней давно высохли, Марика не могла ее выбросить. Для нее это было что-то священное.
Алекс признавался ей по телефону, что с ним происходит то же самое.
— Странная у нас любовь, — усмехался он. — Мы с тобой как язычники: придумали себе идолов, и давай на них молиться!
А Марике представлялось, что ее любовь похожа на дельфина, спасшего утопающего в открытом море: только благодаря ей она все еще не шла ко дну. Но в последнее время ее все чаще и чаще обуревали сомнения: а что, если дельфины далеко не всегда спасают людей? Ведь мы знаем рассказы только тех, кого они вытолкали к берегу. А что, если есть те, кого они увели в море?
Марика боролась с подобными мыслями как с извращенной ересью. «Я жду, я верю!» — заклинала она себя. Но кто бы знал, как это тяжело — ждать неизвестно чего!
Алексу запомнилось, как самолет заходил на посадку в Лос-Анджелесе. Солнце садилось, и все вокруг было розово-рыжим. Земля внизу напоминала кожу очень старой женщины, а город — карту самого себя. И как-то не верилось, что в недрах этой карты могут кипеть страсти и вершиться судьбы: с высоты человеческая жизнь казалась совершенно игрушечной.
В первые дни Алекс все никак не мог осознать, что он вернулся. Белая терраса, кресло с пушистым пледом, колибри в ветках рододендронов… Все было знакомым и родным, но в то же время он не чувствовал себя дома.
И дело было не в том, что он скучал по Советскому Союзу — напротив, впервые за последние месяцы Алекс ощущал себя в полной безопасности. Просто дом — это то место, где ты можешь быть спокойным и счастливым. А Алекс не был ни спокоен, ни счастлив. Отчаянно, до исступления и самоистязания, он скучал по Марике. Не было ночи, чтобы она не снилась ему. Или, может, он думал о ней во сне? Мысли текли, текли…
«Я ни разу не видел тебя в летнем платье. У
Очнувшись от своих видений, Алекс долго лежал, уставившись взглядом в потолок. И на смену этим полуснам-полутоске приходило исступление: «Господи! Ну лиши Ты меня сновидений! Я ведь не о многом прошу!»
А еще Алекс думал о том, что невольно сделал Марику несчастной. Раньше она была уверена в том, что живет в самом справедливом государстве, руководимом самыми выдающимися чиновниками. Она чувствовала себя под защитой и смела не бояться своего будущего.
Но с появлением Алекса вдруг оказалось, что многое вокруг устроено неправильно. Он не открывал ей глаза, он сам поначалу не очень понимал, что происходит. Просто они с Марикой, сами не желая того, взбаламутили тихую гладь советской системы, и на поверхность всплыли вопиющая ложь, бессердечие и бессмысленная агрессия государства против человека.
И как жить, если ты видишь все это? Единственное, что может спасти в таких случаях, — это слепая вера в правильность курса и непогрешимость руководителей.
«Эта вера как героин, — думал Алекс. — Отбери ее — и у человека будет ломка; оставь — и получишь медленную деградацию и смерть. Причем не только отдельных людей, но и вообще государства в целом».
Ведь неслучайно в СССР ненавидели всех, кто покушался на веру, — диссидентов, правозащитников, эмигрантов. Они лишали людей главного — иллюзии счастья. А за такие преступления не прощают.
И ничего нельзя сделать. И никому не поможешь. Оставалось только удивляться, как в таких условиях кто-то умудряется быть сильным, умным и добрым.
У Алекса тоже началась «ломка». «Кто я теперь? — думал он. — По паспорту — американец. По происхождению — помесь народов. По убеждениям… Да идите вы все к черту! Нет у меня никаких убеждений! Отдайте мне мою девочку! Все остальное не имеет ни малейшего значения!»
Целый месяц он провел в одиночестве дома. Сесть за диссертацию было выше его сил. В университет он не ходил, на приглашения друзей не отвечал. Слишком страшно было наткнуться на испуганно-любопытные расспросы и поздравления с тем, что ему наконец-то удалось сбежать из «Империи Зла». В США была своя героиновая вера, которая не допускала мысли, что там Алекс был гораздо счастливее, чем здесь, в Лос-Анджелесе.
Скомканные простыни, на которых они с Марикой засыпали, ее накрученное на голову полотенце, аромат ее крема для рук — у этого счастья было столько знамений и признаков!
Алекс миллион раз корил себя: надо было остаться в СССР! Преступником, нелегалом, беженцем — кем угодно, лишь бы быть вместе с Марикой. А он вместо этого взял и уехал.
Неужели с самого начала не было понятно, что «сделать все правильно» ему не удастся? Эти «правила» писались не им и не для него. И бесполезно было ждать от них какой-то разумности: мол, если сделать все по закону, то рано или поздно тебе воздастся. Никому ничего не воздастся! Никому!