Невеста моего брата
Шрифт:
— Для чего?
— Чтобы сделать ребенка.
— Какой в этом прок, если Фабьен его не признал.
— Он бы его признал, если бы не вбил себе в голову эту идею с анализом ДНК.
Я вспомнил, что именно я, в Гасене, убедил своего брата прибегнуть к анализу ДНК, чтобы не сомневаться в происхождении ребенка.
— С Томом у Аннабель были бы деньги.
— Она богаче, чем Фабьен.
— Богаты ее родители, но не она. Как только она стала бы матерью сына звезды, Аннабель оказалась бы в завидном положении, с гарантированными доходами. Больше не пришлось бы работать. Ты не заметил, как она ненавидит свою работу? Ей не удалось забеременеть от младшего Вербье, она легла под старшего.
— Это она тебе сказала?
— Да.
— Она сумасшедшая.
—
— Я презираю своего брата, женщин: это все?
— Нет. Себя тоже. Особенно себя. И раз ты себя презираешь, ты презираешь людей, которые тебя любят. Ты не видишь, что в них есть хорошего. Ты любишь только тех людей, которые тебя презирают. Вот в них ты не видишь ничего плохого.
— Мне кажется, что я слушаю Саверио.
— Было бы лучше, если бы ты слушал его почаще. Он бы тебе это объяснил лучше, чем я.
— Я думал, что Аннабель твоя подруга.
— Я не могу быть подругой человеку, у которого столько дерьма в голове.
— Тогда почему ты убеждаешь ее в том, что ты ее подруга, так же как убедила меня, что ни с кем не спала во время нашей разлуки?
— Потому что я лицемерка и лгунья. А сейчас уходи.
Ее затуманенные глаза притягивали. Лицемерка и лгунья в серой юбке и белой блузке. Ее черные волосы, приглаженные на висках, гудели от роившихся там бесчестных стратегий. Я с сожалением направился к лифту, так как у меня возникла эрекция. Когда вы бросаете женщину, вы возвращаетесь на несколько лет назад, но это вас не омолаживает. Наоборот, это старит.
Я решил ехать на улицу Батиньоль через внешние бульвары, на которых велись дорожные работы и были ужасные пробки. Мне нужно было подумать. Я был уверен, что Аннабель примет меня, это был бы хороший способ вернуть Фабьена. Он ее не переносил, но он и в мыслях не мог допустить, что она может принадлежать другому — проявление невроза навязчивых состояний (говорил Саверио), — и на этот раз он знал, что этот другой был я: это заставило бы его вернуться намного скорее. Я представлял, как я войду в квартиру, разложу свои вещи на полках, выделенных для Фабьена, если только они не заняты вещами малыша, и буду сидеть у окна с моим ребенком на руках. А потом, вечером, я попаду под пулеметную очередь из любимых мною выражений «Ты дурак». Я снова буду чувствовать себя как иммигрант, которому угрожают высылкой в тот день, когда заявится Фабьен. У меня не было документов в стране Аннабель. Я проник в нее тайно и каждый день был для меня борьбой, чтобы не быть изгнанным. Мой ребенок воспользуется правом почвы, но не я. Для Аннабель я так и останусь иностранцем. Может, даже незнакомцем.
Въезд де ля Мюэт, въезд Дофин, въезд де Терн. Угрожающе приближался въезд де Шампере. Я подъезжал к нему, еще не решив, поднимусь ли я в квартиру невесты моего брата и матери моего ребенка, чтобы провести там этот вечер или всю оставшуюся жизнь. Я въехал на авеню де ля Порт де Шампере, следовавшей после авеню де Вилье. Вот площадь маршала Жуэн, старинный вокзал де ля Птит Сантюр кажется заброшенным, хоть он и обслуживает электропоезда, следующие из Понтуаз в Аржантей или в Версаль — Левый берег. Вот карусель на площади Проспера Губо, поэта-романтика (1795–1859), основавшего лицей Шапталь. И снова я был очарован голубой магией 17-го округа, цвета дыма от сигареты Маларме на портрете Мане. С бульвара Батиньоль видно Сакре-Кёр как в широкоэкранном американском фильме шестидесятых годов в «техноколоре». Этот взлет к радостной жизни, наполненной сиянием и поэзией, в красном свете светофора на улице Рима внезапно показался мне погружением в ад Аннабель. У меня было опущение, что я, голый, вхожу в холодную комнату. Каждая улица, магазин, дерево воспринимались мною как враждебные и режущие предметы. Почему я хотел себе сына, когда уже признал сына Софи? Ведь это он — мой сын. Тот, другой, был ничей, потому что Аннабель была никто. Она сама мне это говорила.
В то время
* * *
После того как Аннабель переехала в квартиру на Батиньоль, Фабьен больше не хотел оставаться в Нейи. Катрин ему предложила пожить под ее крылышком в Мароле. Он предпочел пожить у приятеля-актера в одном из симпатичных частных домов на улице Эрнеста и Анри Русселя, недалеко от площади Аббата Жоржа Энок, в тринадцатом округе Парижа. Артисты охотно живут друг у друга, они привыкли жить в группе. Это им напоминает съемки и турне.
Катрин посетила моего брата накануне смерти. Его смерти. Наша мать не умерла — следовало бы сказать «моя мать», потому что она уже не мать Фабьена. Но она тем более не моя мать, потому что она меня отвергла. Именно в этот день. Ближе к вечеру. Возможно, она была первой мамой на свете, которая прервала все отношения со своим сыном по телефону. Катрин больше никому не приходится матерью, но стала супербабушкой, которая заботится о своих двух внуках с ложной личностью, так же как и об их родительницах-прелюбодейках. В Мароле отныне царил покой, так как Саверио, производивший слишком много шума со своими телевизионными теннисными турнирами и невероятными идеологическими порывами, был оттуда изгнан, чтобы три женщины могли сосредоточиться, как положено, над культом Фабьена Вербье (1972–2005).
Никто не мог рассказать мне сцену, произошедшую на улице Эрнеста и Анри Русселя, так как Фабьен умер, а Катрин больше не разговаривает со мной, но я запросто могу ее представить. Ведь оба они — часть меня самого, исчезнувшие из моей жизни, но не забытые мной. Катрин идет по улице. Вокруг одноэтажные дома: кремовые, розовые, красные, голубые. Это было 20 июня 2005 года, так как Фабьен попал в аварию 21-го. Точнее, в ночь с 21 на 22 июня. В день июньского солнцестояния. Книга «Июньское солнцестояние» Анри Монтерлана вышла в издательстве «Грассе» в июне 1941 года, в день, когда автор тетралогии «Девушки» продал 80 000 экземпляров романа «Сон», 172 000 романа «Бестиарии» и 72 000 романа «Холостяки», не считая его самые громкие бестселлеры. Он предпочел покончить с жизнью 21 сентября 1972 года, так как название его другого романа «Сентябрьское равноденствие» (12 ООО экземпляров, проданных в 1941 году). Фабьен не покончил с жизнью, смерть ему принесла его мать. Как бы хотелось иметь явное доказательство, знать наверняка, что авария не была самоубийством!
Лицом к лицу, две картинки из устаревшего журнала мод. Она порывисто собирает разбросанные кусочки своей былой красоты из резких жестов и неясных улыбок, он — раненный в самое сердце своей мужской гордости. Они смотрят друг на друга, обнимаются. Каким образом мир обычных смертных, от которого они столь отдалены превосходством своих черт и форм, смог добраться до них и поразить их. Это несправедливо, думали они.
— Мой бедный сын, — сказала Катрин.
— Я не бедный.
— Мой богатый сын.
— Моя бедная мама.
— Я тоже не бедная.
— Если сравнивать со мной, бедная.
Они смеются. Все эти годы они смеялись вместе. Втайне от других. Над другими. Они понимали друг друга с полуслова. С первого взгляда. Они чувствуют, что над их планетой нависла угроза, над планетой, которую они создали с рождения моего брата и на которой они с того времени жили сами, позволяя себе только краткие экскурсы во внешний мир. Термин «экскурс» мне кажется наиболее подходящим, поскольку у меня создавалось впечатление, что они в этой жизни были только туристами. Фабьен — чтобы сниматься в фильмах, Катрин — чтобы кормить свою семью.