Невидимая дева

Толстая Татьяна Никитична

Йорик

На подоконнике моего детства стояла круглая жестянка пыльного цвета, с черной надписью: «Дорсет. Свиная тушенка». Жестянка служила братской могилой для всех одиноких пуговиц. Вот оторвется пуговка от манжеты, укатится под кровать, и – всё: шарь – не шарь, тыкай – не тыкай веником, пропала навеки. Тогда вытрясали на стол содержимое «Дорсета», перебирая его одним пальцем, как гречку, в поисках пары, но, конечно, никогда ничего нужного не находили. Поколебавшись, отпарывали, так уж и быть, и вторую пуговичку, бросали сиротку в общую кучу, и в галантерее покупали полдюжины пуговиц новых, завернутых в вощеную, мутно-чайного цвета бумажку.

За окном ходил трамвай, дребезжало стекло, сотрясался подоконник, и мелкое население «Дорсета» тихо позвякивало, как будто там шла своя маленькая, сварливая жизнь. Помимо пуговиц, в жестянке водились старожилы: скажем, набор игл от ножной машинки «Зингер», на

которой так долго никто не шил, что она понемножку стала растворяться в комнатном воздухе, истончаться в собственную тень, да так и пропала, а ведь была красавицей: черная, с упоительно тонкой талией, с четко-золотым сфинксом, напечатанным на плече, с золотым колесом, с черным сыромятным приводным ремешочком, со стальным, опасно-зубастым провалом куда-то вглубь, в загадочные недра, где, содрогаясь, туда-сюда ходил челнок, непонятно что делавший. Или истлевшая бумажка, на которой, как черные насекомые, сидели крючочки и петельки: бумажка умирала, и крючочки падали на дно могилы, тихо звякнув. Или просто металлическое нечто, похожее на зубоврачебный инструмент, а что это было – никто не знал, потому что зубных врачей у нас в семье не было. Вылавливаешь это холодно-колкое двумя пальцами: папа, а это что? Папа надевает очки на лоб, осторожно берет и вертит. «Трудно сказать… Что-то такое…»

Маленькие трупики вещей, ракушки затонувших островов. И без конца всплывала, проваливалась на дно и снова вылавливалась мутно-костя-ная пластинка, непригодная ни на что. Естественно, ее, как и все прочее, никто не выбрасывал. Однажды кто-то сказал: «А вот это китовый ус».

Китовый ус! Сразу представился чудо-юдо, рыба-кит, гладко-черная гора в сером, серебристо-медленном море-океане. Посреди кита – фонтан, как в Петродворце, – бьет пенной водой на обе стороны. Маленькие внимательные глазки. На морде у чуды-юды – усы, длинные и пушистые, совершеннейший Мопассан. Впрочем, энциклопедический словарь пишет: «Зубы только у т. н. зубастых К. (дельфины, нарвалы, кашалот, клюворылы), к-рые питаются гл. обр. рыбой; усатые К. (серые К., гладкие К., полосатики) имеют на нёбе роговые образования – “усы”, служащие для отцеживания планктона»… Неправда, не только для отцеживания: еще в 1914 году портниха, шившая модное платье моей бабушке, укоризненно сказала ей, рассеянной и беззаботной: «Сейчас, Наталья Васильевна, без прямой планшетки вращаться нельзя…» Бабушка устыдилась и согласилась на прямую планшетку; портниха набрала кусочков изо рта серого К., а может, гладкого К., а может, полосатика, и вшила в бабушкин корсет, и бабушка благополучно вращалась, нося под грудью, или на талии, осколки морей, частички нежной серо-розовой пасти, и проходила анфиладами комнат, стройная и маленькая, декадентская Афродита с тяжелым узлом темно-золотых волос, шурша шелками и дыша французскими духами и модными норвежскими туманами, и головы поворачивались ей вслед, и сердца бились, и она неосторожно и опасно полюбила, и вышла замуж, и началась война, а потом революция, и она родила папу, – в день, когда строчил пулемет из тумана, – и волновалась, и забаррикадировала матовое окно ванной, и бежала на юг, и ела виноград, а потом опять застрочил пулемет, и она снова бежала на последнем пароходе из виноградной, богемной Одессы, и добралась до Марселя, а потом до Парижа, и голодала, и бедствовала, и унижалась, и сама теперь шила богатым, и ползала на коленках вокруг их юбок, зажав во рту булавки, закалывая подолы и подкладки, и отчаялась, и снова бежала на юг, – теперь уже Франции, – вообразив, что сама может, умеет не только есть виноград, но и делать вино: надо только топтать его ножками, называется ван-данж, и тогда снова все разбогатеют и все станет как раньше, – рассеянно, беспечно, беззаботно; но опять позорно, смехотворно разорилась, и в августе 1923 года вернулась в Петроград: подстриженная, в новой, модно-короткой юбке и шляпке грибом, держа подросшего, испуганного папу за руку. Можно уже было вращаться без планшетки, на других условиях. Много тут чего вращалось.

Чтобы пересказать жизнь, нужна жизнь. Пропустим это. Потом как-нибудь.

Я, собственно, думаю про кита: как он нырял в холодную норвежскую воду, ничего не подозревая, не думая о рыжебородых северных рыбаках; как не берегся, выныривая на серую поверхность моря, воспетого модными писателями; минор модерна, – негаснущие желтые закаты в разливах северных вод, светловолосые девушки, сосны, камни, сонаты Грига. Роговые образования на нёбе, так называемые усы, задуманные как инструмент для отцеживания планктона, ему не понадобились, северные девушки нашли им лучшее применение. Тонкая талия – пышные волосы – трудная любовь – долгая жизнь – дети, которых волочат за руку по морям и континентам, – вот и войнам конец, делу венец, союзники шлют нам добротную свиную тушенку; мы съели ее и сплюнули в освободившуюся тару косточки, зубы и усы. Впрочем, зубы – у клюворылов, а наш, наш собственный, личный, серый и гладкий полосатик, наш бедный

Йорик рыбы не ел, рыбаков не обижал, прожил жизнь светлую и короткую, – нет, нет, долгую, долгую жизнь, она длится и посейчас, она будет длиться, пока из жестянки на дребезжащем подоконнике чьи-то неуверенные, задумчивые пальцы будут вылавливать и отпускать, вылавливать и отпускать молчаливые, чудесные черепки времени. Зажать в кулаке частичку Йорика, молочную и прохладную, – и сердце молодеет, стучит и рвется, и кавалер барышню хочет украсть, и вода бьет фонтаном на все стороны моря, и мир вращается, крутится, вертится, хочет упасть, и стоит на трех китах, и срывается с них в головокружительные бездны времени.

Учителя

(глава из повести «На малом огне»)

…Выучив три языка с невероятной скоростью, папа решил, что и всякий это обязан уметь, и начинать надо как можно раньше, и вот через нашу квартиру, а также через нашу жизнь цепью, пошатываясь, как бурлаки на Волге, потянулись учителя английского и французского.

Сначала-то, во времена совсем палеозойские, лет четырех от роду, меня устроили в немецкую группу, – зеленая комната, низко висящая над столом лампа, остальное тонет в темноте времени – но я вела себя плохо, так что меня сразу выгнали.

Помню свой рёв и гнев – не оттого, что выгнали, а оттого, что заставляли быть там, в зеленой комнате, и есть манную кашу. А я хотела сыр! Дома-то, когда я хотела сыр, мне его сразу давали. А тут – злой смех учительницы, и услужливый смех детей, невидимых в темноте времени, и лай немецкого языка, который тут, в этой зеленой темноте, уже знали; они отгородились от меня, они плеснули мне каши. Белая, и желтое масло плавится в ней. Чувство унижения, ненависти, бессилия, и слезы пузырями изо рта, и страх, что мама за мной, конечно же, никогда не придет.

Но мама пришла и спасла, вот только я возненавидела немецкий язык и так никогда и не смогла его освоить. И дом на Кировском (Каменноостровском) проспекте, тот, где была зеленая комната, я возненавидела и ненавижу до сих пор, хотя точно и не знаю, который это дом. Просто когда я иду от Карповки в сторону Островов, по нечетной стороне, я чувствую с правого бока холодное черное пятно: где-то тут – лестница со двора – была комната слез и отчаяния.

Потом был английский язык, вернее, была Ольга Константиновна, сама английского не знавшая, но как-то ловко этот недостаток скрывавшая. Жила она в новом доме, где на первом этаже находилось почтовое отделение П-22 – пыльные слова, потому что буква «п», как известно, пыльного, светло-коричневого, почтово-сургучного цвета.

У Ольги Константиновны тоже была «группа»: водили хороводы, пили чай, считали до пяти – вот, собственно, и всё. Ольга Константиновна щедро накладывала в чай сахар, но дети не умели его размешивать, а сама Ольга Константиновна помочь не догадывалась, поэтому на дне чашки оставались вязкие кучи. Ольга Константиновна страдала от такого расхода продукта, и, зачерпнув ложкой ужасную мокрую гущу, насильно впихивала ее ребенку в рот.

Мне было уже пять лет, я уже знала, что надо терпеть. Дома была ежедневная пытка жгучей горечью: хлористый кальций; в группе – пытка жгучей сладостью. Это жжение жизни, терпи. Нам не объясняют, просто говорят: ну-ка быстро! ну-ка сейчас же!

Как-то раз группа собралась не в П-22, а в сумрачной коммунальной квартире на огрызке Большого проспекта, в доме, выходившем на площадь Льва Толстого магазином «Рыба». Там я опять плохо себя вела, и меня вывели из-за стола и велели посидеть в какой-то спальне и подумать о своем поведении.

В спальне пахло пудрой и прохладой. Окно выходило во двор-колодец, и в комнате зажгли свет. Высоко над моей головой, нежно, густо, туманно розовея, повисло шелковое яйцо. Ничего красивее в своей жизни я не видела, и, рассматривая чудесную лампу, забирала ее себе, положив начало сбору своих сокровищ – позже присоединились синие индийские моря и желтые желуди-яхонты.

К сожалению, наказание скоро закончилось, и больше я не бывала в той квартире, и прошло полстолетия, и, наверное, все, кто жил там, умерли. Но с тех пор мрачное ущелье Большого проспекта, невидимо для всех, днем и ночью озарено розовой звездой, и пока я жива, она не погаснет.

После сахарной Ольги Константиновны наступила железная Галина Валерьяновна, у которой сын был милиционер. На нее записывались в очередь, про нее говорили: «гений», и в самом деле, она обладала какими-то совершенно невероятными педагогическими способностями: за два года она обучала группу детей из шести-семи человек читать, писать и бойко разговаривать по-английски, да не просто “this is a pen”, а с употреблением сложных модальностей. Трудная система английских времен усваивалась быстро и как родная, потому что орудием Галины Валерьяновны было сочетание жесткой милицейской дисциплины со смехом и праздником. Она использовала мнемонические стишки (может быть, сама и сочиняла) –