Невидимый человек
Шрифт:
Однако не стану делать вид, что вся работа по написанию романа была такой серьезной. На самом деле мне было интересно. Я осознавал, что создаю художественное произведение, произведение искусства и литературы, позволяющее воспользоваться отличительной особенностью романа и сказать правду посредством «лжи» – народный термин афроамериканцев для обозначения импровизированного сказа. Эта форма устного творчества процветала в барбершопах, где мне довелось работать, поэтому я опирался на богатую, давнюю культуру не только повествовательных произведений, но и фольклора, а поскольку уверенности в собственных талантах у меня не было, я импровизировал с имеющимся в моем распоряжении материалом на манер джазового музыканта, который обыгрывает музыкальную тему так, словно зажигает звездную россыпь метаморфоз. Убедившись, что в прологе содержится все необходимое как для финальных, так и для начальных строк, я позволил себе расслабиться и наслаждаться сюрпризами, которые преподносили мне события
И ведь было чему удивиться. За пять лет до завершения работы над книгой Фрэнк Тейлор, подписавший мой первый литературный контракт, показал отрывок романа Сирилу Коннолли, издателю английского журнала Horizon, и тот отрывок был напечатан в номере, посвященном искусству в Америке. Это была первая американская публикация первой главы, которая появилась в 1948 году на страницах не существующего ныне журнала Magazine of the Year, что и объясняет путаницу с датами регистрации авторских прав – то ли 1947, то ли 1948 год. Полностью книга увидела свет в 1952 году.
Эти сюрпризы одновременно пугали и вдохновляли, поскольку за кратким осознанием успеха пришел страх, что интерес вызовет только та часть книги, где описывается «баталия». Но я не оставлял стараний, и в конце концов настал момент, когда судьба свела меня с редактором, Альбертом Эрскином, и я по достоинству оценил это сотрудничество. Остальное, как говорится, кануло в историю. После выхода книги я очень надеялся, что она разойдется в достаточном количестве экземпляров, чтобы мои издатели не слишком расстраивались из-за своих финансовых вложений, а мой редактор – из-за потраченного впустую времени. Но, как я уже отмечал в начале, этот роман жил независимой, своевольной жизнью, и наиболее ярким тому подтверждением служит тот факт, что сегодня, через тридцать удивительнейших лет, я снова обо всем этом пишу.
Ральф Эллисон
10 ноября 1981 г.
– Вы спасены! – с болью и удивлением воскликнул капитан Делано. – Вы спасены. Откуда же падает на вас эта тень?
Пролог
Я человек невидимый… Нет, вовсе не из тех темных призраков, что тревожили Эдгара Аллана По; и к вашим голливудским эктоплазмам тоже себя не отношу. Я человек из плоти и крови, из волокон и жидкостей… можно даже сказать, наделенный разумом. А невидим я, извольте понимать, оттого, что люди отказываются меня видеть. Подобно бестелесным головам, которые изредка показывают в бродячих цирках, я вроде как окружен прочными кривыми зеркалами. Оказываясь рядом со мной, посторонние видят только то, что меня окружает, видят самих себя или плоды своего воображения – да все что душе угодно, только не меня.
Моя невидимость, строго говоря, не обусловлена какой-нибудь биохимической случайностью, приключившейся с моим эпидермисом. Та невидимость, о которой идет речь, является результатом характерного обмана зрения тех, с кем я вступаю в контакт. Так устроен их внутренний взор – тот фильтр, сквозь который они смотрят на мир своими обычными глазами. Я не жалуюсь и даже не протестую. У того, кто невидим, есть свои преимущества, хотя зачастую собственная невидимость сильно мешает жить. А кроме того, на тебя то и дело натыкаются эти слабовидящие. Ты уже начинаешь сомневаться: кто ж я таков именно? Задаешься вопросом: уж не фантом ли ты, рожденный чужим воображением? Какой-нибудь, скажем, противоположный элемент из ночного кошмара, тщетно, хотя и упорно изничтожаемый спящим. Когда тебя мучит подобное ощущение, ты со злости сам можешь стукнуться с другими. А мучит оно тебя, признаюсь, почти всегда. До конвульсий доводит необходимость внушать самому себе, что ты существуешь в реальном мире, что сросся с этим шумом и надрывом, и в результате ты начинаешь размахивать кулаками, ругаться и проклинать всё и вся, лишь бы только тебя узнали. Но увы, такое удается редко.
Раз поздним вечером я случайно натолкнулся на какого-то прохожего; вероятно, из-за того, что тьма сгустилась еще не полностью, он меня разглядел и бросил мне в лицо оскорбительную кличку. Я кинулся на него, схватил за лацканы и потребовал извинения. Прохожий, рослый блондин, оказался со мной лицом к лицу, нагло сверлил меня голубыми глазами, обзывался, стараясь вырваться, и обжигал мне щеку своим дыханием. Я резко нагнул ему башку и саданул макушкой в нижнюю челюсть. Такой прием я позаимствовал у пуэрториканцев и сейчас почувствовал, как
Теперь я почти всегда (хотя никоим образом не отрицаю своих былых выходок) воздерживаюсь от неприкрытой жестокости. Держу в уме, что я – человек невидимый, и мягко ступаю по земле, дабы не тревожить спящих. Порой лучше их не будить: мало найдется опасностей хуже сомнамбул. Со временем до меня дошло, что можно вести с ними борьбу даже неосознанно. К примеру, я веду борьбу с энергетической компанией «Монополейтед лайт энд пауэр». Пользуюсь ее услугами, которые не оплачиваю, а работники об этом не ведают ни сном ни духом. Нет, подозревают, конечно, что есть утечка электроэнергии, но вопрос – где. Контрольный счетчик у них на станции показывает, что до фига электричества утекает в джунгли Гарлема. Вся штука, разумеется, в том, что живу я не в Гарлеме, а на границе соседнего района. Несколько лет назад (еще не открыв для себя всех преимуществ невидимости) я привычно пользовался коммунальными услугами и вносил за них неимоверные суммы. Но всему есть предел. От этой практики я отказался, равно как и от своего жилища, и от прежнего образа жизни. А прежний образ жизни базировался на ошибочном представлении о том, что меня, как и других людей, видно невооруженным глазом. Нынче, убедившись в своей невидимости, я не плачу ни шиша за жилплощадь в доме, населенном исключительно белыми, но занимаю ту часть подвала, которую заколотили и забыли еще в девятнадцатом веке; это подполье я обнаружил в тот вечер, когда спасался бегством от Раса-Крушителя. Но не стану опережать события, заглядывая почти в конец, хотя конец находится в начале и лежит далеко впереди.
Так вот, суть в том, что я нашел себе угол – или, если изволите, берлогу. Здесь не делайте поспешных выводов: мол, раз я называю свое жилище «берлогой», то там сырость и кладбищенский холод; бывают берлоги холодные, а бывают и теплые. Моя – теплая. Заметьте: под зиму медведь устраивается в берлоге и дрыхнет там до весны, а потом выходит на свет, как пасхальный цыпленок из скорлупы. Это я к тому, чтобы вы не заблуждались: если я говорю, что невидим глазу и залег в берлоге, это вовсе не значит, что я умер. Нет, я не умер, но и не утверждаю, что бодр и весел. Зовите меня Джек-Медведь, ибо я впал в продолжительную спячку.
Берлога у меня не только теплая, но и залита светом. Именно так: залита светом. Вряд ли во всем Нью-Йорке, включая Бродвей, найдется местечко светлее моей берлоги. Или, к примеру, включая Эмпайр-стейт-билдинг, ночную мечту фотографа. Но я злоупотребляю вашим вниманием. Эти два места – самые темные во всей нашей цивилизации… прощу прощения, в нашей культуре (говорят, различие весьма существенно): можно подумать, это уловка или противоречие, но как раз ими (то есть, я хочу сказать, противоречиями) движется мир. И не как стрела, а как бумеранг. (Остерегайтесь тех, кто говорит об историческом развитии по спирали: они прячут за спиной бумеранг. Держите под рукой стальной шлем!) Уж я-то знаю: столько раз получал по голове бумерангом, что теперь вижу мрак света. А я люблю просто свет. Наверное, вам покажется странным, что человек невидимый жаждет света, тянется к свету, любит свет. Но, быть может, это как раз оттого, что я и вправду человек невидимый. Свет подтверждает мое существование, порождает мой облик. Как-то я услышал от одной красивой девушки, что ее преследует страшный сон: будто бы она, лежа в центре большой темной комнаты, чувствует, как расширяется ее лицо и заполняет собой все свободное пространство; сама она тем временем превращается в бесформенную массу, а глаза, как два студенистых комка, вылетают в дымоход. Со мной происходит нечто подобное. Без света я не только невидим, но и бестелесен, а не ощущать свое тело – все равно что жить смертью. Сам я существовал двадцать лет и, лишь обнаружив свою невидимость, ожил.