Невинная девушка с мешком золота
Шрифт:
— Алоха оэ! Чумандра колыбала! — забеспокоился поэт. Тиритомба знал множество непонятных слов, а каких не знал, придумывал на ходу.
Но его никто не слушал. Пихтуган уже содрал с Луки мешок и согнулся до полу под его тяжестью.
— Как же ты его, деушка, пёрла-то? — изумился он.
Мешок водрузили на стол, безжалостно потеснив закуску и выпивку.
— Лапы прочь! — хором предупредили Филька и Афонька и вытащили засапожные ножи.
А Простатило вылез из-за стола, начал шарить обомлевшего Луку, потом стал подталкивать его к лестнице, ведущей наверх.
— И ты иди — свечку подержишь, — милостиво предложил он поэту.
— Ступай, ступай, чудо ростовское, — благодушно заговорили разбойники. — С этакими-то деньжищами все бабы и так наши будут...
Простатило был тощий, поджарый, немолодой уже, но жилистый. Хватка у него была мёртвая.
— Узлы оставь! — приказал Филька поэту. — Они вам более не надобны!
— А как же мои румяна и белила? — всплеснул руками Лука. — Я желаю перед кавалером во всей красе предстать!
— Верно, — согласился человекомучитель. — Только ты сама не трудись: я тебя потом сам раскрашу по своему обычаю... И арапа твоего раскрашу... Одной рукой он ухватил за загривок атамана, другой — поэта и повлёк их наверх, на ложе своей противоестественной страсти. Тиритомбе, за неимением свечки, он вручил лучину.
Лука и Тиритомба покорно поплелись навстречу своей ужасной участи.
Горница была небольшая, с парой узких кроватей.
Простатило впихнул своих жертв в помещение и закрыл дверь на засов.
Убивать живых людей бывшему Платону Кречету ещё не приходилось.
«Они ненастоящие, поэтому никого не жалей...» Голова атамана вдруг заработала ясно и чётко. — Встань вот так, к свету, — распоряжался человекомучитель. — Чтобы всё было видно. Ты лучину-то выше держи, эфиоп мракообразный! А ты не торопись разболокаться! Я сейчас с тебя одёжу срезать буду...
Красавица-Лука ахнула и откинулась назад. Но не затем, что сомлела, а затем, чтобы достать из-за голенища кинжал.
По совести-то Простатилу следовало бы неторопко резать до рассвета на мелкие составные части, но тут уж было не до хорошего.
Кинжал вошёл насильнику в низ живота с изрядным проворотом. Он тоненько завизжал. Снизу донёсся одобрительный хохот.
Свистнул ятаган Тиритомбы, и голова челове-комучителя слетела на чистые половики. Из осиротевшей шеи хлынула кровиша.
— Практичный всё-таки красный цвет, — сказал атаман. — Правильный сарафан я подобрал... Эй, верный паж! Что делать-то будем? Со всеми нам не совладать...
А Тиритомба тем паче никого доселе не лишал жизни. Ему в шайке не доверяли даже кур и гусей. Но сейчас чёрное лицо его сделалось таким страшным, что Лука отпрянул и не понял — то ли он, Лука, испугался, то ли его девичья оболочка.
— Резать всех! — прохрипел арап. — И пусть никто не уйдёт нерезаным...
Лука поглядел на окошко. Оно, разумеется, было затянуто бычьим пузырём, но имелась и решётка...
Атаман вытащил её без труда и поглядел вниз. То ли случайно, то ли намеренно под окошком были -грудой навалены всякие железки — вилы, грабли, рожны... Прыгни-ка!
Лука приоткрыл дверь и глянул в залу.
Разбойники уже не шумели и не галдели. Они сгрудились вокруг грамотного, хоть и киластого, Афоньки. Афонька же угольком чертил на столешнице какие-то цифры и фигуры. Мешок стоял в стороне, и никто не смел к нему прикоснуться до окончания дележа.
Женщина в платье горянки продолжала сидеть наособицу и никакого участия в разделе добычи не принимала.
— Должно быть, это жена черкеса Алабашлы, — шепнул поэт атаману. — По их обычаю в мужские дела баба не лезет...
В мужские дела баба действительно не лезла, а полезла она к себе под платье. Что-то сверкнуло, и разбойник Родимчик как-то странно закачался. Потом стал распадаться надвое и распался примерно до пупа. А горянка сидела себе безучастно.
Разбойники с недоумением глядели друг на друга. Потом полезли за оружием.
Тиритомба не растерялся, шмыгнул в горницу и вернулся с лысой башкой Простатилы, держа её за ухо. Башку он швырнул на стол. Башка попала как раз в бутыль с брагой. Белёсая жидкость смешалась с красной...
Разбойники поражённо поглядели вверх, увидели белеющий оскал Тиритомбы и окровавленный тюрбан.
И тут же к навершию Простатилы присоединилась голова черкеса Алабашлы. Горянка всё так же скромно сидела на своём месте.
— Не жена, значит, — решил Радищев. — Ну что, прыгаем?
И благородная дама со своим верным пажом прыгнули. Красный сарафан при этом взлетел круто вверх, и лиходеи растерялись: то ли им глядеть на останки боевых товарищей, то ли любоваться прелестями женского тела.
Горянка не преминула этим воспользоваться, а Филька схватился одной рукой за живот, другой за спину. И там, и там из него текло.
Атаман и поэт озверели — да ведь у них и выхода другого не было. Тиритомба визжал, орудуя ятаганом, выкрикивал свои непонятные слова. Лука схватил табурет и принялся крушить головы. Тут и горянка к ним присоединилась.
— Аи, джигит девка! — одобрила она Луку хриплым басом, вытаскивая кривой клинок из Дедюли.
Разбойники отбивались кое-как. А не пей ни перед делом, ни во время его!
— Килу ему отсеки! — приказала красавица верному пажу, указывая на Афоньку кинжалом.
Афонька не порадовался, лишившись привычного недуга...
Как следует дрались только трезвые Пихтуган и байбак. Сторож, даром что байбак, едва не поразил горянку остриём протазана, но Лука впору подставил свой табурет.
— Ты мне родной сестра будешь! — пообещала горянка и тут же обкорнала байбаку руки. — Совсем дрянь арслан-абреки были, — сообщила она, подводя итог боевым действиям и вытерла шашку об волосы Фильки Брыластого.