Невинная девушка с мешком золота
Шрифт:
— Это не я! — спешно отрекся от чужеземных слов Лягушата.
— Ну и ступайте, — устало сказал Липунюш-ка. — Толку от вас...
Не чаявшие такого славного исхода царедворцы попятились к двери, неустанно при этом кланяясь.
А Липунюшка, оставшись один, обратил лицо к окошку и воскликнул:
— О мамма миа! О мамма миа! О мамма миа!
ГЛАВА 23
Пробуждение Луки в этот день было ещё ужасней царского.
...Он уже распрощался с мыслью об амнистии, когда томильщик Водолага, ласково улыбаясь, принёс
— Теперь тебя либо казнят, либо выпустят, — сказал томильщик. — Всех уже выпустили и понасажали новых. Даже тех освободили, кто на канавушке трудился. Канавушка нам ни к чему! Мы не какие-нибудь просвещённые мореплаватели! Нынешний государь добр и милостив...
— Славно-то как! — зажмурился Лука и порадовался за братьев-разбойников. Совесть атамана очистилась — правда, за чужой счёт.
— Кушай, кушай, поправляйся! Наливай, не стесняйся! — подбадривал его Водолага. — Чтобы всё съел и выпил!
— Я и поделиться могу, — сказал Радищев и протянул нравственному мучителю своему непочатую бутылку.
— А я принять не могу, — отказался Водолага. — Служба!
И закрыл за собой дверь. И почему-то долго-долго гремел ключами.
Лука наполнил ромом мутного стекла бокал и немедленно выпил.
— Ого, ром-то какой крепкий! Неженатый, видно!
Потом атаман съел всю чёрную икру и размечтался. Вот он выходит из тюрьмы. Вот он проходит мимо своей альма матер и плюёт на её ворота. Вот он разыскивает своих ныне вольных сподвижников и возвращается с ними в родовую вотчину. Нет, сначала он зайдёт к Аннушке, упадёт ей в ноги и во всём покается, а друзья подтвердят, и Тиритомба виршу сложит жалобную. Против поэзии ей не устоять, только надо будет за Тиритомбой приглядывать. Они с Аннушкой поплачут над батюшкиной могилой... Кстати, нужно будет прихватить и всю Аннушкину родню.
Поселян он отпустит на волю, наделив землёй. Потом с помощью друзей на месте разрушающейся усадьбы воздвигнет дом с таким большим бельведером, что оттуда можно будет видеть Солнцедар.
И вот уже новый государь узнает об их замечательной дружбе и требует к себе...
На этой мечте Лука и уснул.
Но пробуждение, как уже сказано, было ужасным.
Лука долго не мог понять, в чём дело.
Что-то было не так. И совсем не походило на похмелье. Что-то произошло с ним самим.
Лука, не открывая глаз, провёл рукой по лицу. Бороды и усов не было. Даже щетины не чувствовали пальцы. Кто бы его брил, кому это надо?
Атаман открыл глаза. Рука была не его. Не его ручища. Ручка это была. Нежная, тонкая.
И грудь была не его. Вместо богатырской груди он ощутил трепетные девичьи перси.
Всё ещё не веря себе, Лука полез новообретённой ручкой дальше.
Дальше было пусто. То есть не просто пусто, а...
Лука вскочил. Кто-то сильно рванул его за волосы...
Это он сам себя рванул, рукой придавив к лежанке толстую золотистую косу.
— А-а! — закричал атаман и забегал по камере.
Нет, не по камере. Забегал он по девичьей светёлке. Тяжёлая коса металась туда-сюда. И голос тоже был уже не его...
— Опоили! Околдовали! — орал несчастный Радищев. Потом ломанулся в дверь.
Дверь была заперта, но засов от удара мигом треснул, и Лука кубарем выкатился из светлицы.
«Есть ещё силушка», — совершенно не к месту подумал он.
Галерея была пуста. Кричать уже не хотелось. Лука махнул ручкой, вернулся назад и присел на постель, обхватив ручками ланиты и уставившись на маленькие аккуратные ступни — раза в два меньше, чем были раньше.
Атаман долго не мог прийти в себя. Так человек внезапно узнаёт о смертельной болезни... Впрочем, к мысли о смерти узник уже привык.
Но как привыкнуть к такому? Что с ним? Уж не метемпсихоз ли?
— Должно быть, меня казнили, — сказал он, прислушиваясь к напевному своему голосу. — И душа моя переселилась, согласно учению Платонову, в новое тело, памятуя, однако, о допрежней жизни во всех подробностях...
И зарыдал горько-горько, как никогда не рыдал даже в детстве.
Вдруг на ум ему пришла легенда о древнем греческом провидце Тиресии. За бабью болтливость греческие мнимые боги его в бабу и превратили. Бабой Тиресий ходил не до смерти, а всего лишь несколько лет, после чего над ним сжалились и вернули в прежнее состояние. Это обнадеживало.
Рассказывали также аглицкую байку о славном тамошнем мудреце Мерлине. Будто бы злая фея Моргана не только усыпила его, но и переслала в некую неведомую страну, заодно переменив и естество. Очнулся бедный чародей тоже в виде прекрасной девушки. За неслыханную красоту его здесь прозвали Мерлин Монро. Его полюбил здешний государь, которого выбирали на четыре года, а также брат государя и многие другие достойные рыцари. Мерлин и здесь стал царским наставником, и двор короля, как встарь, прозвали Камелотом. Но кончилось всё опять очень плохо...
Был ещё случай здесь, в Еруслании. Не совсем такой, но похожий.
Славный разбойник Яким Новая Изба был сильно охоч до женского полу, и в разбойничьих притонах любил порассказать о своих победах. При этом Яким с помощью рук объяснял, какие у очередной жертвы его страстей были формы. Но ведь предупреждают умные люди: на себе не показывай! И в недобрый дикий час выросли у разбойника немалые груди, как у поморской рыбачки. Так подлец, нимало не переживая, ещё и на пользу себе всё оборотил! Одевался в женское платье, соблазнял на дорогах купцов, распахнув душегрейку, а потом грабил их беспощадно. И к девицам втирался в доверие. Да, он же ещё и кормилицей, гад, подрабатывал! Младенцев кормил, а родителей опять же грабил!
— Мне же, видно, придётся к матушке Венерее в заведенце идти! А там денег не платят, работаешь за палочки-"блудодни"! — зарыдал он.
–
И то ещё неизвестно, примет ли. Да хорош ли... Хороша ли я собой?
Ему страсть захотелось поглядеться в зеркало. Никогда раньше такой потребности у атамана не было. Волосы он обычно расчёсывал пятерней, а стригся, как все, под горшок.
Но зеркальце он в порыве ярости и не заметил, как уронил на пол, разбив вдребезги. Дребезги были мелкие и отражать ничего не могли.