Невинная девушка с мешком золота
Шрифт:
— Ага, — сказал атаман. — Много ты знаешь, благородный дон, большого ума мужчина. Не знаешь только самой малости — здесь всякому мертвяку прежде выноса башку разбивают деревянной киянкой для верности...
Старец узловатыми руками ощупал голову младого героя.
— Может, обойдётся... — неуверенно сказал он. — Может, твоя и выдержит. Явственно чувствую под пальцами шишку удачи...
Письмо пришлось Патифон Финадеичу отправлять не с посольской почтой, а через дерзких и вольных северных рыбаков-поморов. Да так оно и быстрее будет.
Поморы и в самом деле довольно быстро
Патифон Финадеич дрожащими руками сломал королевскую печать со львом и единорогом, развернул свиток...
Послание королевы-девственницы было кратким:
«ОН, YES!»
Верно подметили знатоки языка ерусланского: «Уж замуж невтерпеж!»
Патифон Финадеич был сильно взволнован. Знать-то он заморские буквицы знал, но вот сложить их в слова по причине перепугу никак не мог правильно. И оттого пришёл в великий гнев.
— Кто ohyes? — вскричал он. — Я ohyes? Ax ты, пошлая девица Бритни Спирс! Да я своё родословие от самого Жмурика веду, а чрез него — от древнего Юлия Кесаря! Да ты недостойна у меня в отхожем месте полы шоркать! Да я велю тебя медведями затравить! Да я...
Тут глаза его косые затянуло багрянцем, забегали в них несчастные косоглазые же мальчики со свайками...
Царь повалился с лавки и захрипел.
Лекаря отворили ему кровь, но это лишь ускорило кончину...
— Знай же, о юноша, что вначале было Слово.. — Вдруг дон Агилера-и-Орейро выпучил глаза и начал задыхаться. Губы его посинели, но всё шевелились.
— Вот нагадал на свою голову... Спеши, сын мой, спаси этот несчастный мир из-под власти Сесара Борхи... У тебя получится, я знаю...
Лука понял всё и закричал:
— Дедушка! Не умирай! Как я без тебя? Ты мне ещё не все истины открыл! Как мне из тюрьмы-то выйти?
— Амнистия... — прошептал лиценциат. — И ещё помни: все люди тут ненастоящие, поэтому никого не жалей. И себя не жалей...
И закрыл навеки очи.
Тут-то потемнело в глазах и у самого Луки.
Тут-то он по-настоящему и понял себя сиротой. Одно горе наложилось на другое.
Атаман ещё нашёл силы добрести до двери и загрохотал в неё кулаком:
— Лекаря! Лекаря быстрей!
О подкопе он уже и не помнил.
А когда очнулся, никакого подкопа в стене не было. Не было и следов от него. И ксюша зловонная стояла на положенном ей месте. И не было здесь дона Агилеры, словно никогда не существовал он на свете. На этом свете.
И томильщики его ни о чём не расспрашивали.
ГЛАВА 20
Когда умирает великий государь (а Патифон Финадеич при всех своих пороках таковым всё же считался), другие великие государи считают своим долгом проводить его в последний путь. Этот обычай заведён издревле.
Кроме того, другие великие государи съезжаются главным образом за тем, чтобы посмотреть, нельзя ли по такому случаю чего-нибудь себе оттяпать от осиротевшей державы. И зачастую их надежды оправдываются. Недаром же воры кражу в доме покойника называют «халтурой», а самих халтурщиков считают ворами последнего разбора.
Бояре Патифона Финадеича, болея за безвластную отчизну и ожидая друг от друга всяческих
Тут уж бояре не стерпели.
Бедняга Бирон так любил лошадей, что даже питался вместе с ними из яслей овсом и ячменём. Пришлось, вздыхая о скотине, накрошить туда грибков.
Схоронили его ночью и втайне на скотомогильнике.
Восьмирамида Акулишна рыдала искренне, так что даже высокопоставленные гости ей сочувствовали и прослезились. Султан Абдул-Семит — так тот собственноглазно всплакнул о своих погубленных сыновьях. А королева-девственница Бритни Спирс — та вообще рыдала в объятиях Восьмирамиды, полагая себя точно такой же скорбной вдовицей. Вместе с Патифон Финадеичем она хоронила и свою последнюю надежду выйти замуж. Британская владычица слегка утешилась, когда ей преподнесли свадебную драгоценную телогрейку. Изроняли скупые слезы порубежные гетманы и магнаты, нунции и легаты, кардиналы и епископы ватиканские. Они теперь были в Европе и за королей, и за герцогов, и за графов.
Прибыл, чего никак уж не ждали, и сам Князь Мира Сего, Сын Папы, Кесарь Ватиканский. Охраны с ним было немного, да и та состояла из швейцарских кретинов и верного Микелотто, рыцаря клинка и пинка.
Жёны и девы ерусланские сочли Чезаре Борджа красавчиком.
— А что не плачет, не рыдает — так с чего ему горевать? — рассуждали они. — Наш Патифон Финадеич ему никто, у Кесаря-дролюшки своё горе: Папа-то у него и жить не живёт, и помирать не помирает.
— А кто это у него на плече, что за тварь?
— Не тварь, дурища, а Внук Святой! Беленький!
Чезаре Борджа и в самом деле не горевал, а уж по Папе тем более.
Когда верный Микелотто нашёл наконец в ерусланских лесах таинственного юношу-лиса, Чезаре отнюдь не приблизил претендента к себе, он понимал, что ерусланский народ нипочём не признает ватиканского выкормыша. Хватит и того, что его матушка находится всецело под его, Чезаре, влиянием.
Липунюшка и вправду воспитывался в ерусланских понятиях при дворе порубежного гетмана Прищибейко. А вот сам гетман давно принадлежал Кесарю со всеми потрохами. Гетман втайне надеялся выдать за будущего государя Еруслании свою дочь Параску. Она даже встречалась со своим суженым у фонтана, но впечатления на Липунюшку не произвела, поскольку не была ни рыжей, ни косоглазой. Ну да ничего, думал гетман, всё ешё впереди.
Сам Липунюшка, несмотря на хитрость свою и коварство, чувствовал себя среди людей неважно, временами взлаивал, норовил спать под кроватью, продолжал по привычке воровать кур и поедать их живьём. Даже встреча у фонтана не достигла своей цели только потому, что из розария некстати выгребся павлин. Липунюшка задавил и павлина, а бедная Параска в ужасе убежала, бросив загодя принесённую перину.
Восьмирамиду Акулишну Липунюшка называл матушкой лишь при людях, а наедине с родительницей поминал совсем другую матушку. И бабушку. О ней, старой Синтетюрихе, он тосковал ужасно, хотя и помнил, что в самый трудный час она придёт к нему на помощь — надо только сказать трижды верные слова.