Невинность
Шрифт:
Привычный ко множеству загадок в этом мире и все еще не склонный задавать вопросы – пусть она и призналась мне в любви, – которые могли побудить ее уйти в себя, я не стал интересоваться, откуда у нее эти сведения.
– Что ты ненавидишь? – спросила она.
Я на мгновение задумался.
– Только то, чего боюсь.
– То, чего боюсь, – повторила она мои слова. – Самый необычный ответ в этом мире ненависти.
Прежде чем я обдумал ее слова, мы повернули на главную авеню, проехали сквозь троих чистяков и попали на их сборище, напомнившее мне ночь пятью годами раньше, через год после смерти отца, когда я стал свидетелем великолепного зрелища, которое назвал Собором. Теперь, правда, город тонул в снегу, верхние этажи небоскребов растворялись в падающей белизне, так же как дома соседнего квартала. И в этой же белизне шли или спускались с небес светящиеся чистяки, обоих полов и всех цветов кожи, словно рассыпанные в ночи украшения. Как всегда, в белых туфлях, в белых, зеленых или голубых больничных одеяниях, слетающиеся в наше измерение из каких-то своих. Закончив спуск, каждый переходил на быстрый шаг. Все они напоминали сотрудников больницы, которых спешно вызвали в отделение реанимации.
Еще несколькими минутами раньше вид чистяков поднимал мне настроение. Хотя я верил, что в их глазах можно увидеть какую-то силу или знание, которое если и не превратит меня в камень, то потрясет до глубины души, в их присутствии я чувствовал себя более счастливым, чем без них. Но теперь они не радовали мое сердце. Обычно, если что-то можно считать обычным в этом мире, некоторые сохраняли серьезность лиц, тогда как другие улыбались. На этот раз я не заметил ни одной улыбки, на всех лицах читалась глубокая, безутешная печаль. От красоты их светящегося спуска у меня внутри все похолодело, и наконец-то я понял, что имел в виду отец, говоря мне, что чистяки, возможно, не такое зло, как туманники, но по-своему ужасны, потому что их сила невероятно велика и грозна.
Я закрыл глаза, не мог больше выносить всей этой красоты, а через мгновение Гвинет спросила:
– У тебя когда-нибудь воспалялось горло, болела голова, случалось несварение желудка, появлялись во рту язвы, слезились глаза от аллергии?
– Какое это имеет значение?
– От этой болезни ты не умрешь, – ответила она.
– Теперь я в этом мире. Рискую заразиться так же, как ты. Очень жаль, что ты не вымыла лицо.
– Доверься мне, – настаивала она.
70
До того, как я приехал в город, благодетель отца дал ему ключ от продуктового склада. Мне никогда не говорили, какую он занимал должность, и я знал только одно его имя: Наш Друг. Хотя этот незнакомец заботился о нас и нашем благополучии, хотя раз или два в год встречался с отцом, проводил с ним несколько минут и не пытался ударить, Наш Друг не доверял себе в том, что сможет сдержать импульс насилия при более продолжительной встрече. И поскольку Наш Друг впадал в глубокую депрессию, граничащую с отчаянием, после каждого такого общения, отец чувствовал, что встречи эти необходимо сводить к минимуму, а до его смерти я не должен видеться с Нашим Другом.
Когда эта трагедия произошла и тело отца обрело покой на дне реки, я написал записку, в полном соответствии с указаниями отца, и однажды ночью отнес ее на продовольственный склад: «Отец умер. С телом я поступил согласно его инструкциям. Он хотел, чтобы я передал Вам, как сильно он любил Вас за Вашу терпимость и как высоко ценил Ваше великодушие. Я знаю, Вы говорили ему, что ключ станет моим после его ухода, но он все равно хотел, чтобы Вы подтвердили, что я могу оставить ключ у себя. Я никогда не возьму больше, чем мне нужно, на продуктовом складе или в магазине подержанных вещей, и меня никогда не застанут в помещении, я никогда никого не испугаю своим видом, потому что мне меньше всего хочется причинить боль или навлечь позор как на сам склад, так и на его сотрудников. Мне ужасно недостает отца, и я не думаю, что в этом что-то изменится, но у меня все будет хорошо. Он хотел, чтобы я заверил Вас: у меня все будет хорошо».
Поскольку отец говорил мне, что у Нашего Друга есть чувство юмора, и я знал, что он поймет значение моих последних слов, я подписался так – «Сын Оно».
Отец велел мне запечатать записку в конверт и оставить ее в центральном ящике стола в меньшем из двух кабинетов продовольственного склада. По договоренности с нашим благодетелем, ответ на любое послание поступал в следующую ночь. И, вернувшись, я нашел в центральном ящике запечатанный конверт, отличный от оставленного мною, а в нем ответ: «Дорогой мальчик, я очень огорчен твоим известием. Я всегда молился о твоем отце и стану молиться и дальше – и о тебе, – пока я жив. Конечно, ты можешь оставить себе ключ. Мне бы хотелось сделать для тебя больше и помочь в чем-то еще, но я слаб и так боюсь. Я ежедневно обвиняю себя в трусости и недостаточном милосердии. Как твой отец, возможно, говорил тебе, задолго до встреч с ним у меня случались приступы депрессии, хотя всякий раз я приходил в норму. Но каждое общение с ним ввергало меня в глубочайшую депрессию, на грани отчаяния, и, несмотря на его добрейшее сердце и мягкий характер, его лицо появляется в моих снах, и я просыпаюсь перепуганным ребенком. Это мой недостаток и, разумеется, не его вина. Если тебе что-то понадобится, без колебаний обращайся ко мне. Всякий раз, когда я могу помочь, я получаю шанс облегчить душу. Да благословит тебя Бог».
Я знал, что отец будет гордиться мною, если я всегда буду помнить об уязвимости Нашего Друга к депрессии и постараюсь обходиться своими силами, а потому в последующие шесть лет я не обращался к нему ни с какими просьбами. Но каждые два месяца оставлял ему записку, чтобы он знал, что я жив и все у меня в порядке.
В ту ночь, когда Гвинет сошлась лицом к лицу с Райаном Телфордом, чтобы спасти безымянную девочку, я встретил Нашего Друга, который в конце концов не оказался для меня незнакомцем. По прошествии всех этих лет я по-прежнему думаю о нем с огромной теплотой, и порою мне хочется послать ему записку, чтобы дать знать, что все у меня хорошо, но он давно умер.
71
Чтобы не видеть спускающихся с неба чистяков, я не открывал глаз, пока Гвинет не остановила внедорожник и не заглушила двигатель. Открыв, обнаружил, что мы в проулке, перед гаражом, у закрытых поднимающихся ворот.
– Где мы? Что теперь? – спросил я.
– Увидишь. Мы пробудем здесь недолго, но оставлять девочку в машине нельзя. И потом, она приходит в себя.
– Приходит?
– Придет.
Мы вышли из «Ровера», она подняла задний борт, и я вновь взял закутанного в одеяло ребенка на руки.
Последовал за Гвинет вдоль стены гаража – снег доходил практически до верха голенищ, – опустив голову, ибо холодный ветер резал глаза. Я также чувствовал себя совсем маленьким, потому что меня пугало присутствие такого количества чистяков на авеню. На небо просто боялся взглянуть.
Мы вошли в заваленный снегом тупик между гаражом и задней стеной двухэтажного кирпичного дома. Окна словно замазали черной краской, такими они казались темными. Стены пересекались под прямым углом, и тупик напоминал тюремный дворик. Заднее крыльцо занимало не всю стену, только часть, и слева от нее двустворчатая наклонная дверь закрывала короткий лестничный марш в подвал. Нашего прихода, несомненно, ждали, и дверь освободили от наметенного ветром снега. Гвинет открыла створки.
Я последовал за ней вниз, через еще одну дверь, в теплый подвал, который благоухал горячим кофе, а лампочки в керамических патронах торчали между потолочными балками, и пятна света чередовались с густыми тенями. Подвал предназначался для хранения вещей, но свободного места хватало, да и вещи содержались в идеальном порядке. Между коробками с аккуратно прилепленными ярлыками стояла кое-какая мебель, в том числе старое кресло и складной столик с кофеваркой.
Гвинет велела мне положить безымянную девочку на кресло, а после того, как я это сделал, осторожно вытащила ребенка из одеяла, которое положила рядом на картонные коробки.