Невольница: его добыча

Семенова Лика

— Да, мой полковник. Рядового Сидона.

— Доложи генералу Лоренсу и его сиятельству: я требую расстрелять рядового за осквернение чести мундира.

Мундир надо беречь, а не бросать, где попало.

Все же я не усидел на флагмане. Взял Моргана, шестерых солдат и поехал к кромке леса — туда, куда она предположительно направилась. Я знал, что смехотворно выгляжу — полковник де Во лично выслеживает собственную рабыню. В столице будут громко смеяться. И, уж конечно, мерзкий слушок дойдет до самого принца Пирама. Я уже видел его благородно вытянутое лицо, искаженное в самой мерзейшей усмешке из всех, что мне доводилось видеть. Мне приходилось видеть слишком много мерзких ухмылок. Я почти слышал его голос: приторно ласковый,

вкрадчивый, обманчивый, голос истинного придворного выкормыша. Я буду вынужден отвечать. Но все это потом, а теперь я скрипел зубами от бессилия и злобы, которая набухала внутри как губка, впитывающая воду. Я видел, что мои солдаты переглядываются и слишком плохо делают кислые мины, когда замечают мой взгляд. Могу представить, что они думают. Я могу за одну усмешку поставить к стенке каждого из них. И они это знают. Знаю, что будут разговоры и смешки в казармах. Но это не имело никакого значения, когда эта чертова сучка так просто ускользала из моих рук.

Если бы было нужно — я развязал бы войну, чтобы вернуть ее. Не понимаю, что она сделала со мной — будто заколдовала, привязала к себе. Я не узнавал сам себя. Она моя — только моя. Я больше не сделаю ошибки. Не выпущу. Не упущу.

Мы спешились у кромки смешанного леса — именно сюда вели следы. Недавние дожди напитали землю, и она комьями липла к каблукам, утяжеляя сапоги. Я подошел к кустам дикой жимолости, уже отцветшим, сорвал мягкий широкий листок и размял пальцами, вдыхая свежий горьковатый запах. Она не уйдет далеко. Тяжелый воздух измотает легкие, непривычная почва быстро лишит сил. Я провел кончиками пальцев по тонким жестким ветвям и снял маленький зеленый лоскут.

Я кивнул солдатам, чтобы шли в лес, и сам продрался через кусты. Она где-то здесь, совсем близко. Я почти чую ее. Наверняка, затаилась и наблюдает, умирая от страха. Я усмехнулся: она еще не знает, что такое страх. Просыпался первобытный инстинкт охотника. Я с шумом втянул тугой влажный воздух, будто хотел уловить ее запах — запах моей добычи.

Я сделал несколько шагов и заметил длинную борозду во влажной земле, будто поехала нога, и улыбнулся, заметив кровавый отпечаток маленькой пятерни. Где же ты, моя строптивая породистая дрянь? Я толком не представлял, что сделаю с ней. Беглому рабу полагается сорок пять ударов плетью. Двадцать пять. Потом еще двадцать. И клеймение раскаленным железом на той части тела, на какой пожелает хозяин. Девчонка этого не выдержит. А если и выдержит каким-то чудом, то белую спину навсегда изуродуют толстые вздутые шрамы. Сначала розовые, потом безжизненно белые. Я не хочу видеть шрамы на этой спине. По крайней мере, пока. Несмотря на все, я все еще даю ей шанс.

Я не спеша углублялся в лес, следуя едва заметным указателям: сломанным веткам, легким следам, пятнам крови с содранных ладоней, когда она хваталась за стволы деревьев. Я почти слышал частое биение ее сердца. Полоса сбитой листвы вела в укрытую мхом низину. Я спустился, присел на одно колено и втянул густой воздух, оглядываясь.

— Где же ты, маленькая дерзкая дрянь?

Ответом были остекленевшие от страха глаза, смотрящие из-под корней вековой сосны. Хорошо, что она была достаточно далеко.

Я нажал кнопку селектора и дождался солдат:

— Вытаскивайте эту суку, — я сжал челюсть до скрежета. До боли.

Отвернулся и пошел к катерам, чувствуя, что от пульсации крови вены на висках вот-вот разорвутся. Не сейчас.

— Не сейчас, — я твердил клятые слова, как молитву. — Не сейчас.

Если увижу ее перед собой сейчас — убью на месте.

19

Я сидела на полу, забившись в угол стального мешка, и умирала от страха. Прятала глаза от зеленого света и обнимала колени, прикрытые разодранным платьем.

Почему я онемела? Почему не пыталась хоть как-то спастись? Почему не застрелилась? Куча вопросов и ни одного ответа. Когда я увидела, как Де Во спустился в низину, меня сковало.

Замерзшее тело не слушалось, разум будто остекленел, замер. Когда он посмотрел в мои глаза, я поняла, что это конец. Конец всему. Солдаты выковыривали меня из-под корней как мешок, как груз. Я не противилась даже пальцем. Вдыхала чужой незнакомый воздух, от которого уже болели легкие, и смотрела в неведомое небо, которое закрывали огромные кроны.

От предчувствия неотвратимой беды все внутри замирало, будто отдавалось эхом далекого падения в глубокий колодец. Обреченная невесомость последнего полета, который закончится смертельным ударом. Я не хотела теряться в догадках, что будет со мной теперь, ничего хорошего, но природа брала свое, услужливо подсовывая воображению кошмар за кошмаром. Я не верю, что он проиграл свою наложницу в баргет… Это слишком просто для правды.

Он не торопился, вероятно, испытывая мое терпение, но я знала, что придет, сколько бы часов не прошло. Теперь я постоянно, неотступно думала только о том, что было за той стеной, где на разрыв связок кричала бедная Вилма. Как она умирала? Обостренное воображение рисовало самое страшное, что я только могла вообразить: содранную лентами кожу, отрубленные пальцы, изрезанное острым кинжалом лицо… Злобный безжалостный бес внутри подсказывал, что я не в силах вообразить самое страшное, потому что не знаю этого. Невозможно вообразить неизведанное и незнакомое.

Я не слышала, как он вошел — почувствовала на себе взгляд, парализующий по рукам и ногам. Он приближался молча и неспешно, будто ждал, что один из этих шагов прикончит меня, оборвав сердце. Я не смотрела, лишь слышала стук каблуков. Наконец, он остановился, навис хищной тенью. Я видела лишь натертые до блеска черные сапоги с узорными серебряными накладками. Я забыла, как дышать, в горле пересохло настолько, что невозможно было сглотнуть, будто горячий ветер пустыни высушил дыхание. Я сжалась, ожидая удара. Он схватил за волосы и дернул вверх, вынуждая подняться с предательским: «Ох». Де Во занес руку и ударил меня по лицу так, что щека на время онемела. Боль разлилась колкой волной. Я стукнулась виском о сталь и почувствовала во рту солоноватую кровь. Инстинктивно провела языком по зубам, проверяя, все ли на месте. К счастью, повезло. Он ударил еще раз, с другой руки, и намотал волосы на кулак:

— Я был слишком добр с тобой, но ты не заслуживаешь доброты, — меня обдало запахом крепкого алкоголя. — Ничто не изменит дурную кровь.

Он все еще держал мои волосы, натягивая до предела. Чтобы унять боль, я цеплялась за его кулак, но он ни на мгновение не ослабил хватку. Другой рукой дернул изорванное платье и содрал с плеч, оставляя на коже красные, почти ожоговые полосы. Платье повисло на поясе, обнажив кобуру пистолета, которым я так и не смогла воспользоваться. Я на мгновение прикрыла глаза и сглотнула ком в горле — он пристрелит меня прямо здесь. Де Во содрал пояс, отшвырнул пистолет в стену и до ломоты стянул мне руки за спиной ремнем от кобуры:

— Дура. Он даже не заряжен.

Он был сильно пьян. Я дергалась, но это было лишь трепыханием беспомощного мотылька, борющегося с порывом ветра. Что я против него? Букашка, бумажный лист, пыль. Я заглянула в его глаза и поняла, что он безумен. В них плескалась животная похоть, бешеное золотое пламя вокруг расширенных от гнева и алкоголя зрачков. Каждый жест, каждое прикосновение клеймило и подчиняло, ломало и доставляло боль, которая, казалось, его только распаляла. Он хотел причинить мне страдания. Он свалил меня на пол и сел верхом, сдирая остатки платья. Руки за спиной мгновенно затекли от тяжести двух тел, пальцы ломило. Он выкручивал соски, тянул и хватался за грудь с такой силой, что с пересохших потрескавшихся губ слетал крик боли. Он хотел моих криков. От очередного прикосновения из глаз потекли слезы, и я едва не стала умолять остановиться. К боли примешивалась жгучая необъяснимая обида. Почему я? За что?