Невольница
Шрифт:
— Это Шадилал. Правительство открыло в Лакнау приют для беспризорных женщин. Так он управляющий этим приютом. Приехал сюда за пожертвованиями на свое заведение.
— Одет в домоткань, отшельник, а вино хлещет не переставая. Удивительные на свете происходят дела, — заметила Нафис.
— Ничего удивительного. Он только командует беспризорными женщинами, сам-то он не беспризорный. А вы хотите, чтобы в мире было, как в стихах, — как это: «Тот, кто голодным сочувствует, и сам голодал бы… кто лошадь жалеет, сам бы лошадью стал?»
Джавид поднялся.
— Я сейчас вернусь. Мне надо подойти
Джавид едва не столкнулся с высоким блондином, направлявшимся прямо к сидевшей на софе красавице с грустным лицом. Блондин наклонился и что-то шепнул ей. Женщина печально улыбнулась и отрицательно покачала головой. Блондин взглянул на ее спутника, тот глупо улыбнулся и закивал:
— Конечно, конечно.
Но женщина продолжала отказываться. Тогда блондин просто взял ее за руку и потащил за собой. Все дружно подняли бокалы.
— Молодец, герой. Вот это настоящий мужчина! Не отпускай ее, ни за что не отпускай!
— Что тут происходит? — испуганно прошептала Нафис.
Салман повернулся на шум, потом спокойно добавил соку в стоявший перед ним стакан и только тогда ответил:
— Жена да покорится мужу своему.
— Что?
— Видишь ли, это принцесса княжества Лангарпура. Или, точнее, бывшая принцесса бывшего княжества Лангарпура. Теперь она вышла замуж за крупного дельца, торговца цементом, того, что сидит с ней рядом. Это ее муж. А тот, что тащит ее, — один из ее бывших возлюбленных. Он приглашает ее танцевать.
— Почему же она отказывается? Зачем устраивать эту неприличную сцену? — недоумевала Нафис.
— Она же индийская женщина. Как она может пойти танцевать, если нет на то воли супруга?
— Но ведь муж разрешил ей.
— Это он только так, на людях. А, видишь, палец на бокале с виски говорит совсем другое. — И Салман положил палец на бокал, потом снял его и так повторил несколько раз. — А это значит: берегись! И если она не послушается, кто знает, что произойдет сегодня в обитой шелком и муслином спальне?
Теперь Нафис не спускала глаз с этой группы. В самом деле, муж как-то странно играл пальцем по бокалу. И все же она не поверила, рассмеялась и спросила Салмана:
— А ты откуда все это знаешь?
— Я ведь говорил, если б мне вместо изучения юриспруденции доверили заняться выведением на чистую воду темных делишек этих людей, вы узнали бы многое-многое…
Но тут заиграл оркестр.
Со всех сторон поднялись пары и потянулись в зал, поближе к оркестру. В воздух вздымались разноцветные шлейфы, по сверкающему полу, залитому ярким светом, метались силуэты дам. Прижавшись друг к другу, танцующие, опьяненные близостью, кружились по залу, следуя капризу мелодии.
Потом из-за занавеса выпорхнула тоненькая накрашенная певичка-англоиндианка. Ее измученное и грустное лицо под толстым слоем краски бросалось в глаза пятнами румянца.
Она подошла к микрофону.
Мой любимый, приди, Сегодня я все забуду, прощу, Я забудуУ нее дрожал голос.
Не вспомню сегодня о смерти, Забуду всех, кроме тебя. Так приди, мой любимый, Сегодня я все прощу…Она пела, и ее худенькое тело извивалось в такт песне, глаза закрылись, словно у нее кружилась голова и она вот-вот упадет в обморок.
Но песня становилась все живее, задорнее, а вместе с песней быстрее двигались пары. Теперь в зале царило всеобщее забвение, пьяное и бесшабашное.
Салман попросил разрешения у Нафис и тоже отправился танцевать. Нафис поставила на стол бокал с апельсиновым соком, взяла сумочку и стала медленно пробираться между танцующими к балюстраде веранды. Оттуда было хорошо видно озеро.
На небе висел месяц, похожий на ломтик дыни. Здание клуба затеняло берег, но кое-где в свете огней отражались камни и галька. Лодки приближались к берегу, отплывали или тихо покачивались у причала. Мальчишка-горец подогнал свою огромную лодку почти к веранде и зазывал пассажиров. Парусные яхты клуба, на которых катались только днем, стояли неподвижно и уныло, с парусами, намотанными вокруг мачт. Издали слышались плеск и бурлящее ворчание разрезающих воду весел.
Нафис стояла, прислонившись спиной к колонне. Этот уголок клуба был необитаем, хотя и сюда доносились крики, смех, музыка и шум из танцевального зала. Голос певицы-англоиндианки был здесь чуть слышен.
Мой любимый, приди, Сегодня я все позабуду… кроме тебя…Сегодня из Лакнау вернулся Джавид. Он дважды по ее просьбе ходил к Юсуфу, но оба раза не застал его дома. В первый раз мать передала, что Юсуф ушел в университетскую библиотеку. И это вполне естественно — не знал же он, что кто-то придет от Нафис. А второй раз? И во второй раз Джавид не застал его дома. Мать Юсуфа послала ему из дому со слугой конверт и корзинку с дынями, а также тысячу извинений Юсуфа — у него на это время было намечено какое-то собрание, и он не мог не пойти, так как он избран секретарем.
Нафис сжала сумочку.
Там конверт… В нем письмо от Юсуфа, всего несколько строчек. Он благодарил Нафис за поздравление, которое она ему послала по поводу окончания университета. Писал он и о беспокойстве в связи с поисками работы, немного о матери и об Ахтар… Вскользь упоминал о какой-то Суман, ее смелости, благородстве и уме и ни слова о ее внешности.
Кто такая Суман?
Если б Юсуф любил ее, он прямо написал бы об этом. Хотя как знать? Может, поэтому и не написал. Но почему Юсуф должен что-то скрывать от нее, зачем ему скрывать от нее правду?