Невыразимый эфир
Шрифт:
— Ненависть? Между нами? Что за глупость. И что, по-твоему, означает этот сон?
— Я до сих пор не могу прийти себя от ужасного чувства безысходности. Теперь мне кажется, что мы допустили огромную ошибку, думая, будто сможем здесь что-то найти. Чем дальше мы продвигаемся, тем более очевидным становится, что ничего здесь нет. Я хочу вернуться домой.
— И умереть? Это было бы безумием. Мы уже не можем повернуть назад. Будущее покажет, правы мы или нет. А пока надо продолжать идти. После всех усилий, что мы затратили, было бы глупо остановиться сейчас. Прежде я сомневался, твоя же вера в обещания зоны и в существование фабрики была тверда как сталь. Теперь все наоборот: я верю, а ты сомневаешься. Мир перевернулся.
— Вы просто мерзкий циник! Ненавижу вас!
— Я всего лишь сказал, как есть. Незачем злиться из-за такой
Шаг за шагом паромщику удалось разгадать, что именно обозначают цветные линии на измятом рисунке. Стоило им столкнуться с какой-либо особенностью местности, будь то холм или долина, большой камень или поваленное дерево, он тут же безошибочно мог сопоставить ее с метками и указателями на своей карте. Паромщик все более утверждался во мнении, что они движутся как раз по той части зоны, что изображена на схеме, и с каждым пройденным километром в его сердце крепла надежда. Ганнибал, казалось, был само послушание. Теперь он лишь изредка отклонялся от курса — ну, разве что, ради фруктовых деревьев. Он шел очень целеустремленно, не сбиваясь ни влево, ни вправо, словно тоже понимал, что этот длинный вояж близится к концу. Паромщик догадывался, что сейчас слона ведет вперед сугубо чья-то чужая воля. Возможно, чуткое ухо гиганта улавливало какой-то ультразвук. И паромщик, и девушка, оба они стремились достичь фабрики, и зона откликалась на их страстное желание. На одежду путников оседала беловатая взвесь; смешиваясь с пылью пройденных верст, она раздражала ноздри.
Солнце нещадно палило с самого утра. Паромщик заметил: впереди что-то темнеет, какая-то странная деталь пейзажа. В сотне метров от них землю пересекала черная линия. Приблизившись, путешественники разглядели запорошенную песком двойную борозду, усеянную бесконечным числом деревянных поперечин. Белую пустыню прорезала железная дорога и исчезала за горизонтом. У подножия небольшого пригорка, лишенного растительности, Ганнибал Карфагенский остановился и, к великому удивлению седоков, опустился на колени. Паромщик понял, что дальше слон не пойдет; гид собирается покинуть путешественников. Они спустились на землю. Оба испытывали грусть от предстоящего расставания.
— Ганнибал не будет дальше сопровождать нас, — сказал паромщик. — Он уходит.
— Куда же он пойдет?
— Он выполнил свою миссию. Не спрашивай откуда, но я это знаю. Сейчас он должен уйти.
— И что теперь мы будем делать?
— Я и вообразить себе не мог найти здесь эти остатки железной дороги. Вот уж никогда не думал, что в зоне были проложены рельсы. Это настоящая удача. Следуя по этой дороге, мы наверняка выйдем недалеко от фабрики. Вот, смотри, — паромщик достал рисунок и показал девушке на жирную линию, прочерченную голубым карандашом.
— Что здесь можно понять? Сумбур какой-то, — сказала она.
— Я думал, что эта черта означает проселочную дорогу или автостраду. Я ошибся: на самом деле имелась в виду железная дорога. Если следовать этим указаниям, мы должны повернуть налево и идти еще два-три часа, пока не достигнем вот этих боксов. Не знаю точно, что это такое. И там должен быть страж.
— Да откуда у вас такая информация? С тех пор, как мы вышли из города, мы не видели ни души. А вы говорите с такой уверенностью… Объясните! Я хочу знать.
Понимая, что его слова прозвучат абсолютно безумно, паромщик отвел глаза.
— В том доме… Да, в том доме я встретил одну семью, и девочка дала мне этот рисунок. Она сказала, что мы должны дойти до боксов, и что там мы встретим стража. Тогда мы найдем фабрику.
— Так вы поверили пьяному бреду? Алкоголь подогрел ваше воображение, и оно обмануло вас. Я не верю! Мы бессмысленно блуждаем по этой пустынной зоне, сидя на спине у слона. Я ошибалась. Я будто наяву попала в свой кошмар. Фабрики не существует. Мы погибнем, если не вернемся в город. Пусть я умру, а вы попадете в тюрьму. Жаль, что так вышло.
— Все не так! — закричал паромщик. — Мы уже у цели. Осталось всего ничего.
— Нет никакой цели. Зона — это могила под открытым небом. Мы затеряны среди пустыни.
Тут паромщик ударил девушку по щеке. Ее голова резко дернулась назад, от этого движения ее светлые волосы взметнулись вокруг лица, вспыхнув на солнце сотней искр. На мгновение паромщику почудился блеск плавящегося металла, языки огня. Она не должна была терять веру.
Пока длились эти минуты, наполненные безумным смятением, Ганнибал исчез, так же скромно, как и появился — лишь коротко протрубив на прощание. Оглушенные, хмельные от своей новой страсти, путники смотрели ему вслед и махали руками, пока он не скрылся за белесыми дюнами, после чего двинулись дальше.
Паромщик шел на несколько шагов впереди девушки. Его сердце сжималось от двойственных чувств. Они шагали уже полчаса, и никто из них не прерывал гнетущего молчания. Паромщик сам не мог понять, с чего вдруг он позволил себе то, что позволил. Он относился к ней как к любимому ребенку двадцати лет, и никогда ему и в голову не приходили подобные вольности. Теперь же его моральные убеждения, казалось, отступили, развеялись вместе с поднятой пылью. Его молчание выдавало его замешательство — хуже, его стыд. Девушка, ошеломленная его выходкой, обессилившая, с лицом, еще пылающим от его ласк, машинально следовала за ним, несмотря на свое давешнее малодушие и скептицизм. Ускорив шаг, она, задыхаясь, нагнала его и взяла за руку — дрожащую и слегка влажную. Паромщик вздрогнул от нахлынувших эмоций, настолько ее кисть казалась хрупкой на его грубом запястье. Он остановился, не осмеливаясь глядеть ей в глаза: он не хотел, чтобы она заметила, как он на самом деле взволнован. Спокойно улыбаясь, она ждала, что он ей скажет. Казалось, он утратил свой решительный настрой.
— Я сожалею. Я не должен был этого делать, — сказал он смущенно. — Сам не знаю, что на меня нашло. Твое неприятие зоны вызвало во мне помрачение рассудка. Я был просто вне себя, когда…
— Я не жду никаких объяснений, и извиняться тоже не надо, — ответила она. — Я все понимаю. И мужчин в годах я не боюсь.
— Эй, полегче, полегче, крошка! Не думай, что я из тех господ, кто настолько самонадеян…
— Я не думаю. Здесь больше не о чем думать. Теперь я пойду за вами на край света, если понадобится. Я вам верю. Вы правы: нужно продолжать путь. Все непременно будет хорошо.
— Ты в самом деле мне доверяешь, несмотря на то, что тебе следовало бы меня опасаться? Значит, мы оба сумасшедшие.
— Я пойду за вами в ад, если так будет надо. Мне жаль, что я потеряла веру. Я поняла.
И она его поцеловала.
От дерзкого выражения ее нежное лицо стало еще красивее. Она целовала его все более страстно; прежняя сдержанность окончательно покинула их, унесенная ветром к лазурным небесам. Он больше не был паромщиком — а она не была больше просто молодой девушкой. Теперь они составляли единое целое, причудливое творение зоны. В этой любви, хрупкой и трепетной, как тонкий росток, им открылся подлинный смысл их путешествия: все их скитания были дорогой к сияющей судьбе. Они нашли друг друга. Фабрика постепенно трансформировалась, пока не превратилась в просто символ — не более, чем обозначение направления. Теперь она представляла собой залог исполнения обещания, знак их взаимного договора. Больше ничего не имело значения, даже их жизни. Путь, который они проделали по зоне за эти несколько дней, казалось, озарился новым, сокровенным светом. В этом был еще один из многочисленных секретов зоны: ее невероятная способность раскрывать в вещах и живых существах их подлинную суть. Пока они странствовали, зона претворила грубую материю в нечто возвышенное, и эфир все еще благоухал. Так закончилось утро.