Нейлоновая шубка
Шрифт:
Август был дождливым. Фрося, увязая в грязи, волокла тележку с бардой. Иногда, не в силах вытянуть ее из цепкого месива, она сливала на дорогу часть пойла.
Хряк поджидал ее у дверей сарайчика. Нервная дрожь пробегала по его жесткой желтовато-серебристой щетине. Фрося с трудом дотаскивала бак до кормушки. Хряк с остервенением накидывался на пищу. Зарыв морду в корыто, он издавал свистяще-хлюпающие звуки, будто в его желудке работал испорченный насос. Давясь и разбрызгивая жидкость, он с молниеносной быстротой опорожнял корыто. Пищи не хватало. Хряк со злобным хрюканием
От непосильной работы болезнь Фроси обострялась. По ночам она просыпалась от тупой боли. Ей казалось, что сердце подмяла чья-то безжалостная железная ступня. Она лежала с открытыми глазами, боясь вздохнуть.
Наконец она не выдержала.
— Федя, продай хряка! — взмолилась Фрося.
— Да ты ополоумела! Он же сейчас в самый рост входит!
— Заболела я. Сил нет!
— Не жрешь ничего, потому и болеешь. Ты жри побольше, наворачивай, как я, — все болезни пройдут, — сказал Федя с убежденностью и эгоизмом никогда не болевшего человека.
— Не могу, Федя. В горло не лезет!
— Запихай, так полезет!
— Съест меня хряк, — заплакала Фрося.
Хряк жирел. Федя любовался его бочкообразной грудью, широкой и прямой спиной, хорошо развитыми окороками, сильными ногами с упругими бабками. Целыми днями хряк блаженно лежал на боку. Глазки его совсем заплыли; он открывал их только тогда, когда слышал скрип тележки.
— Фундаментальная скотина! — восхищался Акундин. — Небоскреб, а не свинья.
Фрося слабела. Как-то на дороге ее встретил Корж и помог дотянуть до дома тележку.
— Ты никак в пристяжные нанялся? — насмешливо сказал Акундин.
— Жену бы пожалел, — ответил Корж.
— Видали? Жалельщик нашелся! Ты бы лучше колхозных свинарок пожалел. Они по сколько свиней выкармливают? Сотни! А моя Фроська одного! Колхозный эксплуататор!
— Наши дивчата за пять километров грязь не месят. У нас механизация, дурья твоя голова! Подвесная дорога корма доставляет. Наши свинарки учатся, да еще в театр ездят!..
— Ладно, бог подаст, — оборвал разговор Акундин. — Иди в бригаду агитируй, а мы уж как-нибудь без тебя!
Однажды Федя вернулся домой после очередной месячной отлучки. Хата была открыта. Ветер раскачивал входную дверь.
— Фроська! — крикнул Акундин. — Где тебя черти носят, стерва!
Никто не отозвался. Акундин пошел в сарайчик. Он увидел голову жены, запрокинутую на пороге. Фрося недвижно лежала на земляном полу, залитом бардой. Рядом валялся пустой бак. Хряк вылизывал барду, прихватывая сослепу, от жадности, и подол ситцевого платья Фроси.
Акундин поднял легкую, как пушинку, жену. Он понес ее в хату. Хряк, сопя и отфыркиваясь, увязался за ним. Тяжело переваливаясь, он следовал по пятам Акундина, требуя пищи.
Фросю хоронили через несколько дней. Бабы со злобой смотрели на Акундина. Поминали добром Фросю, жалели, что не укладывают вместо нее в могилу Федю.
На поминках Федя без передыху лакал водку. Скулил, поносил Коржа, грозился привезти из города на могилку Фроси гранитный постамент, выбегал в сарайчик целоваться с хряком.
Утром, хлебнув огуречного рассола, Акундин пошел добывать хряку пищу. Пришлось на манер покойной Фроси впрячься в тележку. Приехал он злой, взмокший от пота, заляпанный грязью.
Так началась его жизнь без Фроси.
Ежедневные рейсы за бардой не вдохновляли Федю на дальнейшее соревнование с Коржем. Он решил жениться, чтобы переложить на плечи своей новой избранницы заботы о жадном борове.
Акундин остановил свой выбор на старой знакомой Глаше, бывшей домашней работнице стоматолога Бадеева.
Глава двадцать шестая
Глаша прибыла в Тимофеевку после смерти Бадеева. Врач-надомник неожиданно умер на своем стоматологическом посту. Он рухнул у гудящей бормашины.
В тот день Исидор Андрианович принимал Веню-музыканта. Труженик «Скупторга» выглядел неважно. Можно даже сказать, плохо. Он осунулся, поблек, его кунья мордочка выражала скрытую тревогу.
Стоматолог при виде Вени-музыканта не испытал чувства радости. Он даже забыл о своей клятве отомстить завмагу, если тот попадет к нему в руки. Не вспомнил он Вене-музыканту и неприятного разговора в фанерном закутке по поводу нейлоновой шубки. Стоматолог был сам выбит из колеи. После увоза дочери и угона бежевой красавицы что-то сломалось внутри у врача-надомника. Он стал угрюмым, апатичным, жизнь потеряла для него прежнюю прелесть и очарование.
Веня-музыкант сел в кресло и открыл рот. Бадеев увидел много зубов, ему показалось, что их больше, чем это положено для нормальной челюсти.
— На что жалуетесь? — задал традиционный вопрос Исидор Андрианович.
— На жизнь, — горько усмехнулся Веня.
— А в смысле зубов?
— Ни на что.
— Зачем же вы пришли? Вам захотелось показать мне свою ослепительную улыбку?
— Я хочу сделать золотые коронки.
— На здоровые зубы?
— Такая у меня блажь.
— А серьги в уши вы не хотите вдеть? Вы что, ненормальный? У вас же идеальные зубы. Такая челюсть попадается одна на тысячу!
— Я неплохо заплачу, доктор! — официальным голосом сказал Веня.
Догадка озарила мозг стоматолога: Веня-музыкант хочет изменить свою внешность!
Исидор Андрианович не ошибся. Завмаг действительно решил несколько реконструировать свою внешность. На очереди стояла перекраска волос, а также легкая пластическая операция с целью модернизировать форму носа. Весь этот план был продиктован отнюдь не эстетическими соображениями. «Лучше быть уродом на свободе, чем красавцем в тюрьме», — думал Веня. Предполагаемая реконструкция должна была по замыслу завмага максимально затруднить то, что следователи называют «идентификацией личности по чертам внешности».