Нейромания. Как мы теряем разум в эпоху расцвета науки о мозге
Шрифт:
Позднее в тот вечер убийцы вернулись в элегантный дом Леопольда в Гайд-парке. Они пили и играли в карты, прервав свою игру приблизительно в полночь, чтобы позвонить семье Фрэнкса и сказать, что они ждут выкупа за их похищенного сына. Леопольд и Леб ни на минуту не предполагали, что могут быть пойманы. Эти золотые мальчики из привилегированных семей Чикаго (Леопольд, по некоторым данным, имел коэффициент интеллекта 200, Леб к 18 годам уже закончил колледж)
были уверены, что свободны от законов, регулирующих поведение простых смертных.
Через несколько дней их план был раскрыт — полиция обнаружила на месте преступления примечательные очки в роговой оправе и вышла по ним на Леопольда. Вскоре после этого оба были
Продолжавшийся в течение месяца процесс достиг своей кульминации в августе 1924 года вместе с бравурным заключительным словом Кларенса Дэрроу, боровшегося за пожизненное заключение в тюрьме вместо казни через повешение: «Почему они убили маленького Бобби Фрэнкса? Не из-за денег, не назло, не из мести... Они убили потому, что они так созданы. Потому что где-то в необъятном процессе, в ходе которого формируется мальчик и мужчина, что-то соскользнуло, и вот эти несчастные парни сидят здесь, ненавидимые, презираемые, отвергнутые, и общество жаждет их крови» (3).
Действия Леопольда и Леба, по словам Дэрроу, были всего лишь частью естественного хода вещей в мире: «Природа сильна и беспощадна... Мы ее жертвы, — провозгласил Дэрроу. — Каждый акт, преступный или нет, следует своей причине. И при одних и тех же условиях будет получаться один и тот же результат, всякий раз и всегда» (4).
В конечном счете, судья спас Леопольда и Леба от виселицы, приговорив каждого к пожизненному заключению в тюрьме за убийство плюс по 99 лет за похищение человека. Но не потому, что они были жертвами природы — этот аргумент судья открыто отверг, — а из-за их молодости (5).
Примечательны заявления Дэрроу. Если «каждый акт следует за причиной», то все мы, не только Леопольд и Леб, являемся жертвами природы. Каким бы смелым ни было такое заявление, оно неоригинально. Оно позаимствовано из древней философской доктрины, известной как детерминизм, которая утверждает, что каждое событие
целиком порождено, или предопределено, событиями, приведшими к нему. Наши решения являются неизбежным продуктом обширного спектра влияний: наших генов (и эволюционной истории, которую они представляют), механизмов нашего мозга, нашего воспитания, а также физической и социальной среды, в которой мы живем. Эти факторы сходятся воедино, чтобы произвести один-единственный конкретный акт, будь то выбор супа вместо салата или убийства вместо пощады. Говоря словами Дэрроу, у вас «не больше возможности избежать действия причинно-следственных законов, чем у машины» (6).
Каково это будет — жить в мире, где люди являются просто механическими устройствами, реагирующими на естественные законы, лежащие за рамками их контроля, болтающиеся, как поплавки, в море определяющих их поведение факторов? Тогда нам придется радикально пересмотреть нашу концепцию нравственной ответственности. В конце концов, если выбор, который вы делаете в определенной ситуации, предопределен, является единственным выбором, который вы можете сделать, то что нам делать с виной? В отсутствие способности к выбору, как учит философское течение, называемое жестким детерминизмом, не может быть никакой вины. А если никто не может быть обвинен, то никто не заслуживает наказания. Если вы совершили злодейское деяние — это не ваша вина. Аналогично: не ваша заслуга в том, что вы ведете себя как святой. Такое объяснение целиком разрушает идею свободы воли человека (7).
Жесткие детерминисты уверены, что общество должно отрегулировать свою правовую практику соответствующим образом. Философ и нейробиолог Джошуа Грин и психолог Джонатан Коэн настаивают, что нейронаука должна сыграть особую роль в придании этим вековым спорам большей риторической остроты. «Новая нейронаука окажет влияние на наше восприятие права, но не за счет того, что привнесет новые идеи или аргументы в споры о природе человеческих поступков, а за счет того, что вдохнет новую жизнь в старые, — пишут они. — [Она] поможет нам увидеть, что все поведение является механическим,
что все поведение — продукт цепи физических событий, которые в конечном счете тянутся к силам, лежащим за пределами контроля того, кто совершает действие (субъекта)», — добавляет Грин. Для усиления акцента он и Коэн используют старую французскую пословицу «Все понять — значит все простить» (“Tout comprendre, c’est tout pardonner”). Их наивысшая надежда состоит в том, что общество откажется от наказания, основанного на обвинении, как от отвратительного реликта донейробиологической эпохи и заменит его санкциями, назначение которых — изменить будущее поведение (8).
Эволюционный биолог Ричард Докинз разработал представление об уголовном преступнике как о некоем подобии машины. Он приводит пример машины, которая перестала работать. «Вместо того чтобы бить машину, — замечает он, — мы будем исследовать проблему. Залило карбюратор? Просто-напросто кончился бензин? Почему мы не реагируем таким же образом на дефективного человека: скажем, на убийцу или насильника?.. Боюсь, я не доживу до такого уровня просвещенности». Биолог Роберт Сапольский расширяет эту аналогию. Мы не размышляем, прощать ли нам машину, говорит он, вместо этого мы стараемся защитить от нее общество. «Хотя медицинское представление человеческого поведения по аналогии со сломанной машиной может выглядеть дегуманизацией, оно тем не менее может оказаться намного более гуманным, чем морализация людей до уровня грешников». Такие рассуждения звучат как эхо обращения Дэрроу к судьям о том, что Натан Леопольд и Ричард Леб были в большей степени «двумя молодыми людьми, которых необходимо обследовать в больнице для психопатов и лечить по-доброму и с заботой» (9).
Конечно, люди — не машины или какие-либо другие неодушевленные, бессознательные предметы. Машины не реагируют на знания, санкции или вознаграждения, как это делают люди. И именно по этой причине люди способны подчиняться закону. Жесткий детерминизм не спорит с этим положением. Он признает, что люди обучаемы, что они постоянно усваивают новую информацию. Возьмем пример изменения социальных норм, касающихся управления автомобилем в нетрезвом состоянии и бытового насилия. Когда люди узнали о более жестких наказаниях за эти деяния, все больше людей стало воспринимать такие действия как неправильные (10). Предупреждения влияют на представления о наиболее вероятных результатах действий. Новая информация накладывается на прежний опыт и текущий контекст, направляя последующие действия. Наделенные самоосознанием люди — отнюдь не машины — могут повлиять на исход своих причинно-следственных цепочек, принимая решения изменить свой рацион питания, свои рабочие привычки и свое будущее.
Хотя жесткие детерминисты и отвергают карающее правосудие, известное как «теория заслуженного воздаяния», они не отрицают, что наказание иногда имеет полезные практические последствия, такие как уменьшение шанса, что преступник повторно совершит правонарушение. «Наше современное понимание мозга предполагает другой подход. Наказуемость должна быть устранена из правовой терминологии», — пишет Дэвид Иглмэн. Но полезное наказание не несет какого бы то ни было нравственного осуждения, оно распространяет благотворный эффект, подталкивая преступника к изменению и сдерживая потенциальных правонарушителей, наблюдающих неблагоприятные последствия, с которыми они могут столкнуться (11). И, с учетом того что жесткие детерминисты хотят снизить преступность в обществе, если уж наказание является единственным способом предотвратить будущие правонарушения, оно должно быть в высшей степени неприятным.