Нейромант
Шрифт:
Судя по всему, Хироси прочно осел на немецкой земле. Наш японец отыскал себе немочку с пристрастием к консервативным ценностям и к сапожкам для верховой езды, начищенным до блеска свежего каштана. Купил отреставрированный дом на престижной площади. Стал брать уроки фехтования и забросил кендо.
И повсюду «маасовская» охрана, слаженная команда профессионалов – светлый тягучий сироп наружного наблюдения. Вернувшись, я сказал Фоксу, что дело гиблое, что нам до Хироси никогда не добраться.
Ты сделала это за нас, Сендии. Единственно возможным способом.
Наши контакты в «Хосаке» играли роль специализированных клеток, защищающих материнский организм. Мы же были мутагенами, Фокс и я, сомнительными агентами, вольно дрейфующими в мутных водах моря, что плещется между корпорациями.
После того как ты прибыла в Вену, мы предложили им Хироси. Люди дзайбацу и глазом не моргнули. Мертвая тишина в номере лос-анджелесского отеля. Они сказали, им нужно подумать.
Фокс произнес вслух имя главного конкурента «Хосаки» в генной инженерии. Как гулко оно отдалось в мертвой тишине. Фокс нарушил неписаное правило, запрещающее называть настоящие имена.
Нужно подумать, сказали они.
Фокс дал им три дня.
Перед Веной я повез тебя на неделю в Барселону. Я помню твои волосы, забранные под серый берет, отражение высоких монгольских скул в витринах антикварных лавок. Ты шагала по Рамблас к финикийской гавани, мимо стеклянных крыш рынка Меркадо… апельсины из Африки…
Старый «Риц»: в нашей комнате тепло, темно, мягкая тяжесть Европы укрывает нас ватным одеялом. Я мог войти в тебя, когда ты спала. Ты всегда была готова. Видеть, как твои губы складываются в мягкое округлое «о» удивления. Твое лицо готово утонуть в пухлой белой подушке… архаичные простыни «Рица». Внутри тебя я воображал, что вижу буйство неона, толпы людей, снующих вокруг вокзала в Синдзюку, бредовую электрическую ночь. Ты и двигалась как бы в ритме нового века, сонная и чуждая душе любого народа.
В Вене я поселил тебя в любимом отеле жены Хироси. Тихая дрема солидного вестибюля, пол выложен плиткой наподобие шахматной доски. В начищенных медных лифтах пахло лимонным маслом и маленькими сигарами. Так легко было представить себе эту немочку здесь – начищенные сапожки отражаются в полированном мраморе, – но мы знали, что на этот раз она не приедет.
Она отправилась на курорт куда-то в долину Рейна, а Хироси – в Вену на конференцию. Когда отель наводнила служба безопасности «Мааса», тебя нигде не было видно.
Хироси прибыл час спустя – один.
Представь себе, сказал как-то Фокс, инопланетянина, который прибыл, чтобы определить доминирующую форму разума на планете. Инопланетянин осматривается, потом делает выбор. Как ты думаешь, кого он выберет?
Я, вероятно, пожал плечами.
Дзайбацу, ответил на свой вопрос Фокс, транснационалов. Плоть и кровь дзайбацу – это информация, а не люди. Сама структура совершенно независима от составляющих ее отдельных личностей. Корпорация как форма существования.
Только не начинай опять о Рубеже, взмолился я.
«Маас» не такой, все твердил Фокс, не обращая на меня внимания.
«Маас» маленький, быстрый, беспощадный. Атавизм. «Маас» – воплощенный Рубеж.
Мне вспоминается, как Фокс распространялся о сути Рубежа Хироси. Радиоактивные нуклеазы, моноклональные антитела, что-то связанное с зацеплением белков, нуклеидов… Бешеные, называл их Фокс, бешеные белки. Скоростные передачи внутри белковых цепей. Он говорил, что Хироси – настоящий монстр, что он из тех, кто сметает устоявшиеся парадигмы, изобретает новые отрасли науки, устраивает радикальную переоценку целой области знаний. Базовые патенты, говорил Фокс, и горло у него перехватывало от неземного богатства этих двух слов с высоким, едким запахом прилипших к ним беспошлинных миллионов.
«Хосака» желала заполучить Хироси, но и для них его Рубеж тоже был чересчур передовым. Они хотели, чтобы Хироси работал в изоляции.
Я отправился в Марракеш, в древний город Медина. Отыскал подходящую лабораторию – бывшую героиновую, переоборудованную под вытяжку феромонов. Купил ее на деньги «Хосаки».
Потом мы с потным португальским бизнесменом шли через рынок Джемаха-эль-Фна, обсуждая флюоресцентное освещение и установку вытяжных шкафов. За стенами города – высокие хребты гор Атлас. Джемаха-эль-Фна запружена фокусниками, танцорами, сказителями, мальчишками, ногами вращающими гончарный круг, безногими нищими с деревянными плошками под мультипликационными голограммами с рекламой французского софта.
Мы шагали мимо тюков сырой шерсти и пластмассовых пробирок с китайскими микрочипами. Я намекнул, что мои работодатели планируют производить синтетический бета-эндорфин. Всегда подбрасывайте подручным что-нибудь доступное их пониманию.
Сендии, иногда я вспоминаю тебя в Харадзюку. Закрываю глаза здесь, в этом гробу, и мысленно вижу тебя… Блеск хрустального лабиринта бутиков, запах новой одежды. Я вижу, как твои скулы скользят вдоль хромированных прилавков с парижской кожей. Временами я держал тебя за руку.
Мы думали, наши поиски увенчались успехом, но на самом деле – это ты нашла нас, Сендии. Теперь я понимаю: ты сама настойчиво искала нас или таких, как мы. Фокс был вне себя от радости, обдумывая, как лучше использовать этот новый инструмент, яркий и острый, будто скальпель. Этот-то инструмент и поможет нам отсечь неподатливый Рубеж Хироси от ревнивого материнского организма «Маас-Биолабс».
Ты, наверное, долго искала, металась в безысходности ночей в Синдзюку. Ночей, которые ты тщательно удалила из разрозненной колоды своего прошлого.
Мое же собственное давным-давно кануло в никуда. Кому, как не мне, знать, откуда берутся такие привычки, как у Фокса, – вытряхивать поздно вечером бумажник, перетасовывать документы на чужое имя. Он раскладывал их в различном порядке, передвигал с места на место, ждал, пока не сложится картинка. Я знал, что он ищет. Ты проделывала со своим детством то же самое.
Сегодня ночью в «Новой розе» я вытягиваю карту из колоды твоих прошлых.
Выбираю исходную версию, знаменитый «текст отеля в Йокогаме», продекламированный в ту первую ночь в постели. Выбираю опозоренного отца, служащего «Хосаки». «Хосака»… Подумать только, какое великолепие! И мать-голландку, и лето в Амстердаме… мягкое покрывало голубей на площади Дамм.