Незабудки
Шрифт:
41
Над кучей овса, рассыпанного мною на больничном дворе, кружились и галдели счастливые птицы.
Воробьи, голуби, вороны…
Словно чьи-то души, вернувшиеся в ином обличье. Точно, как учили мои любимые верования.
Вставал рассвет.
Рассвет без мамы.
Все умерло.
Умерла мама.
Оборвалась незримая пуповина, державшая меня при ней.
Смерть мамы сокрушила меня наповал.
Рядом с нею смешными недоразумениями казались два неудачных поступления
Тогда я испытывал лишь удары судьбы.
Сегодня судьба меня просто убила.
Жизнь моя, хоть и полная внешнего блеска никогда, не была радостной и в ней всегда недоставало нежности, тепла, простых человеческих отношений.
Меня никто никогда не любил, кроме мамы. И я никого не любил, кроме нее.
Она оставалась единственным человеком, достойным моей любви.
Сам мир, в котором я был вынужден жить, заслуживал хоть капли любви только благодаря тому, что в нем оставалась мама.
Теперь мамы не стало.
Причина.
И в моей жизни не осталось больше места для любви.
К кому бы и к чему бы то ни было.
Включая весь мир.
Отныне я был в состоянии только ненавидеть.
42
Повернувшись, я хотел идти домой.
Как вспомнил, что с наступлением дня меня ждет в похоронное агентство. Где предстоит заказывать гроб, катафалк и похороны.
А все это, кажется, делается лишь по больничной справке.
Все измученное существо мое противилось тому, чтобы снова войти в это дышащее смертью здание.
Но я пересилил себя и вошел.
Долго расспрашивал, кто мне может дать справку.
Выяснилось, что дает ее какая-то особая служба, но подписывает лечащий врач, который ответственен за смерть моей мамы.
Лечащим был именно тот, в золотых очках, с которым я разговаривал.
Я опасался, что его сейчас еще нет в больнице — и мне придется прийти сюда еще раз, чего моя душа просто не выдержит…
На мое счастье, он был еще тут. Или уже тут — в моем отуманенном сознании плохо различались эти понятия.
Мне сказали, что он сейчас в прозекторской.
Что это за заведение, я не успел сообразить.
Просто пошел по нужной лестнице, открыл дверь с указанным номером — и на меня обрушился поток яркого света.
Под мощными лампами стоял стол.
На столе лежало тело.
Врачи собирались его вскрывать, чтобы точно установить причину смерти — я наконец вспомнил, что такое прозекторская.
Желтое тело в лучах нестерпимого света готовилось к последним мукам…
Мне не сказали, кто это.
Я узнал чутьем, как зверь издали видит родного.
Ссохшееся тело моей мамы.
Совсем маленькое, именно оно лежало на столе.
Пытаясь не впустить в себя зрительный образ, я против воли успел заметить ее груди.
И тут же зажмурился
Но маленькие, высохшие, состоящие из одних лишь ненатурально черных сосков и сделавшиеся плоскими груди моей мамы горели в моих закрытых глазах.
Называясь художником, я никогда еще не рисовал обнаженной натуры.
У меня не было достаточно денег, чтобы нанимать натурщиц, а в Академию я не попал.
Будучи увлеченным лишь живописью, я не обращал внимания на девочек. Я оставался девственником, я вообще ни разу в жизни еще не видел раздетой женщины.
И чудовищной судьбе моей оказалось угодным, чтобы первым в моей жизни обнаженным женским телом оказались мертвые желтые останки моей нечастной мамы…
43
Я вернулся домой, когда рассвет, залив кровавым заревом, еще не превратил ночь окончательно в день.
Сестра, вероятно, спала, думая, что я дежурю в больнице.
Осторожно, чтобы не разбудить ее раньше времени, я прокрался в свою комнату.
Сел на кровать и зажал себе рот.
Жизнь была закончена.
III
… — Открой, придурок! — сестра пинала дверь ногами.
Я понял, что еще немного — и она выломает замок.
Я встал и отпер.
— Приехали тетя с дядей, — объявила она. — Они возмущены твоим
недостойным поведением. И спрашивают, когда кто-нибудь позаботится о том, чтобы мать обрядили и привезли наконец домой.
Она так и сказала — «мать». Они все говорили только «мать». Лишь я один называл маму мамой. И лишь для меня она составляла главную часть вселенной. Которая сейчас рухнула.
— Они… — продолжала сестра.
— Уймись и оставь меня в покое, — перебил ее я. — У меня еще полно дел. Без твоих тетушек и дядюшек.
Я сказал именно «твоих», хотя она являлась моей родной сестрой, и все родственники у нас были общие. Но для них смерть и похороны моей мамы означала лишь повод приехать из близлежащих городов, собраться и посудачить о всякой ерунде. И в очередной раз поругать меня.
Маминого любимого, но абсолютно никчемного сына.
Юношу девятнадцати лет, не принятого в академию художеств, не имеющего профессии, заработков и определенных надежд на жизнь.
Недостойного и ничтожного отпрыска всей их ветви.
Я посмотрел на свои руки и понял, что все еще держу свои незабудки.
И тут же, с молниеносно пробившей меня ясностью, вспомнил, как они тут оказались.
Мама настолько любила эту мою картину, что отправляясь — надо полагать, осознанно — умирать в больницу, прихватила ее с собой.
Чтобы три веточки наивных голубых цветов до самого угасания света напоминали ей о ее столь же наивном и не приспособленном к жизни голубоглазом сыне, который остался в несуществующе далекой столице.