Незабудки
Шрифт:
С трудом плутая в его плохо освещенных изгибах, нашел выход наружу.
Очутился во дворе больницы и бегом бросился прочь…
38
Я знал, что совершил античеловеческий поступок со всех точек зрения.
Не с христианской, а с самой обычной.
Я, единственный сын-бездельник, убежал из больницы, не оставшись провести последние часы рядом с матерью.
Бросив ее умирать одну.
В пустой одинокой палате.
Среди равнодушных людей.
Без огонька близкого.
Да, я сделал именно так.
Но…
Но я не мог поступить иначе.
Как не смог бы объяснить никому, даже своему единственному другу, причину своего поступка. То есть объяснить-то бы смог. Но найти понимание — вряд ли.
Но я знал, что я не могу видеть маминой смерти.
Что умру сам или сойду с ума в тот момент, когда просвистев в последний раз, остановится ее слабеющее дыхание.
Я готов был на что угодно.
Если бы сказали, что это поможет, я охотно дал бы в ту ночь отрезать себе ногу или руку, или даже то и другое.
Толстокожим людям объяснять бесполезно.
Но я не мог сидеть и смотреть, как умирает моя мама.
Я слишком сильно ее любил.
39
Я знал, что мама умрет.
Умрет этой глухой и безнадежной декабрьской ночью.
Ничего даже не выяснив у врача, я не сомневался, что в невидящих маминых глазах уже не отразится следующий рассвет.
К утру будет все кончено.
Включая мою собственную жизнь.
Отойдя от больницы на достаточное расстояние, я вдруг опять подумал о той чудовищной связи, что связывала меня и маму.
И понял, что без мамы не смогу жить.
Но даже если и смогу — то это будет уже не та жизнь, какую я имел при ней.
Она отодвинулась куда-то на последний план.
Я забыл все. Недавние мечты, свой талант живописца и планы, которые еще не рухнули до конца.
Ощущая сквозь пустоту ночи доносящееся из далекой затхлой больницы мамино слабеющее дыхание, я мотался по мрачному городу с единственной целью: найти себе смерть.
Любым способом.
Провалиться в колодец.
Или напороться на чей-то нож, быть ограбленным и убитым.
Тем более, мое шикарное пальто, широкополая шляпа и чертова трость с набалдашником, которую я по привычке захватил с собой даже в больницу, издали выдавали добычу.
Я искал смерти, как отчаявшийся солдат в бою.
Я почесывал самые дурные кварталы нашего города, которые нормальные люди обходили даже днем.
Шел наперерез темным компаниями, вываливающимся из затаившихся подворотен.
Но провидение хранило меня.
Меня никто не тронул.
Даже когда я, нагло помахивая тростью, врезался прямо в гущу идущих навстречу пьяных молодчиков, нарываясь на скандал, драку и вожделенное убийство — шатающиеся фигуры расступались, шарахались от меня, как от прокаженного, и молча пропуская сквозь себя.
Лишь несколько ночных женщин пытались окликнуть меня, отчаявшись найти клиента.
Я не слышал ничего.
Я ходил по городу, прислушиваясь к своим внутренним часам.
Было около пяти утра, когда сердце мое екнуло и оборвалось.
Я понял, что в этот момент в вонючей раковой больнице умерла моя мама.
И круто повернувшись, пошел обратно прямо по своим следам…
40
В маминой палате стало как-то иначе, чем было.
Я не сразу осознал, что произошло.
Лишь приглядевшись, понял: мамина койка пуста.
Убраны одеяло, подушка, снято белье. Остался лишь старый, покрытый бурыми пятнами матрас.
А у стены, не замеченная мною сразу, стояла высокая каталка на резиновых колесах. На которой лежало нечто плоское, прикрытое белой простыней.
У меня затряслись руки и остановилось сердце.
Я осторожно приподнял ближний ко мне край.
Снизу вверх на меня взглянуло запрокинутое мертвое лицо.
Лицо моей мамы.
Мертвые белки глаз слабо блеснули из-под не до конца прикрытых век.
Нижняя губа окаменела закушенной в нечеловеческом усилии, точно в самый последний момент маме стало больно и страшно, и она пыталась сдержать предсмертный крик.
Я уронил простыню.
Вошла медсестра.
— А, соизволил прийти, — с ненавистью процедила она. — Все, без вас обошлось.
— Она… Она в сознание приходила? — зачем-то спросил я.
— А я почем знаю? Может приходила, может нет. Тебе-то какое дело, раз сбежал.
Сбежал.
Именно так заклеймил меня чужой человек.
То же буду слышать я и впредь из уст других.
Сестра взялась за каталку, чтобы вытащить ее в коридор.
— Вещи ее забери, — добавил она. — Там, в тумбочке.
Я заглянул в тумбочку. Там лежали теплые кофты, носки, платочки. Все мамино, еще хранящее — несмотря на вонь больницы — ее привычный и нежный запах. Я стиснул зубы, пытаясь не разрыдаться прямо тут.
Сгреб все в охапку и пошел вон.
— Мешок вон еще забери! — крикнула вдогонку медсестра.
— Какой мешок?
Я вернулся, как сомнамбула, и увидел, что за маминой тумбочкой стоит тяжелый холщовый мешок с чем-то сыпучим.
— Это… что?
— Овес.
— Какой… овес?
— Обыкновенный, — пробурчала она, потом-таки пояснила. — Ей кто-то из больных посоветовал отвар из овса пить, вот она попросила и ей какая-то крестьянка из дому привезла…