Незабудки
Шрифт:
Опять нашел ее руку и попытался взять в свою. Рука мамы была еще теплая но уже совершенно неживая.
Я наконец понял, что мама в самом деле умирает.
Что в эти часы, текущие незаметно и неумолимо, из нее убыстряющимся ручейком вытекает жизнь.
Ее жизнь. К которой так крепко привязана моя.
Мне стало жарко в душной палате.
Я снял свое пальто, кинул на подоконник — туда, где уже валялась моя шикарная шляпа с широкими полями.
Во дворе синева равнодушно превращалась в черноту.
Где-то что-то происходило.
Какие-то люди куда-то шли; кто-то спешил в гости, кто-то в театр или в оперу.
У всех продолжалась жизнь.
И только жизнь моей мамы была вынуждена оборваться.
Я прислушался к ее дыханию. Оно оставалось ровным и свистящим.
Я опять несколько раз позвал ее, потом снова приник к ее лицу. С тем же успехом я мог обращаться к неодушевленному предмету.
Какой я был дурак и самовлюбленный эгоист.
Ведь я мог вернуться домой несколькими месяцами раньше. И застать маму, по крайней мере, в сознании.
И в самом деле обнять ее и принять напоследок ту нежность, которую она всегда на меня проливала.
Время словно остановилось в этой страшной палате.
За окном сделалось совсем темно.
Пару раз заглядывала сестра и, поджав губы, уходила снова.
Потом вдруг мне показалось, что дыхание мамы стало более прерывистым, а стоны — громче и отчетливее. Ей было плохо, она опять испытывала боль…
Наверное, ей надо было сделать укол.
Я выбежал в коридор — искать сестру или врача.
Кругом светили тусклые лампы. Уныние и смерть гонялись друг за другом в пустом коридоре больницы смертников.
Я обежал все несколько раз, пока неожиданно не наткнулся на врача.
Он был усталый и в золотых очках — правда, я не был уверен, что этот тот же самый, я не успел запомнить лица.
— Стойте! — крикнул я и схватил его белый рукав. — Моей маме плохо, сделайте ей морфий!
— Ваша мать умирает, юноша, — сухо ответил врач. — Морфий ей уже ни к чему.
— Но она стонет! Ей же больно! Сделайте ей морфий!
— Ваша мать умирает, — безразличным голосом повторил доктор и, высвободив рукав, зашагал дальше.
— Нет, стойте! — вдруг срывающимся грубым голосом заорал я. — Вы, собачья свинья! Вы не можете бросить так мою маму! Не… немедленно сделайте ей укол!
Даже не обернувшись на мой крик, врач исчез за поворотом коридора.
И я вдруг понял, что кричать бесполезно.
Все бесполезно.
Абсолютно все.
Мою маму здесь уже списали со счетов.
Недаром ее перевели в отдельную палату. Где ее смерть не окажет морального давления на соседок.
Таких же обреченных, разъедаемых раком, но все-таки еще верящих в собственное бессмертие.
Моя мама умирает.
И единственное, что мне осталось — побыть с нею до момента смерти, как подобает нормальному сыну.
Я вернулся в палату.
Мама свистела и хрипела.
Мне вдруг показалось, что ей неудобно лежать.
Я приподнял ее невесомое тело и попытался взбить повыше подушки.
Судя по всему, маме и это было уже все равно…
Я снова сел рядом с нею.
И взял ее безжизненную руку.
Руку моей мамы.
Моей светлой мамы с лучистыми голубыми глазами.
Из чьего тела медленно уходила жизнь.
И столь же медленно, перетекая сквозь касание наших рук, убегала жизнь из меня.
Пуповина, некогда соединявшая меня с мамой была давно отрезана. Между нами оставалась лишь мистическая, не существующая в природе связь.
Но она, как выяснилось, оказалось столь сильна, что жизнь вытекала из меня одновременно с агонией мамы.
Капля за каплей, минута за минутой.
Я понимал, что это не так.
Что я здоровый молодой организм. А мама давно и смертельно больна.
Что все лишь переживания моей нервной, истерической натуры.
Что мама умрет так или иначе, но я сам так или иначе останусь жить.
Но…
Но я не мог сидеть тут, наблюдая процесс и дожидаясь маминой смерти.
Я встал.
Вернее, вскочил, опрокинув стул.
Подбежал к окну, надел пальто, схватил шляпу.
Вышел в коридор в надежде поймать медсестру.
Ее не было.
Весь трясясь, я вернулся к умирающей маме.
Свист ее дыхания наполнял не только эту душную палату.
Он отдавался в моих ушах так, будто исходил из самой стонущей, агонизирующей, умиравшей вселенной.
Я не мог, не мог, не мог больше оставаться тут, если не хотел умереть вместе с мамой…
Наконец сестра заглянула сама.
Равнодушно подошла к маме, посмотрела ее глаза и собралась уходить.
Я запустил руку в карман, наугад вытащил какую-то купюру и сунул ей.
Сестра взяла деньги, непонимающе глядя на меня.
— По… побудьте этой ночью рядом с мамой, — сбивчиво пробормотал я. — Этой ночью, пожалуйста.
— А вы?! — изумилась она, широко распахнув добродетельные христианские глаза. — Разве вы не будете сидеть с нею?
— Я… Нет… Мне… Нужно… — я бормотал что-то, пытаясь и не находя
слов для оправдания.
А сам боком протиснулся мимо медсестры, боясь бросить еще один взгляд на умирающую маму.
Вырвался в коридор.
Кинулся опрометью, точно меня кто-то мог удержать тут силой.