Незабудки
Шрифт:
И я решил уехать в Академию.
«Бежать», — как не преминули осудить меня знавшие нашу семью обыватели.
Никто бы из них не понял истинных причин моего отъезда.
А между тем сама мама изо всех сил настаивала, чтобы из-за ее «недомогания» я не нарушал планов и не жертвовал своими недюжинными способностями.
Она продолжала верить в меня — ее «помешанного», но выдающегося сына.
Возможно, она и сама не хотела умирать на моих глазах.
К тому же я знал, что при любой болезни одним из лучших лекарств служат положительные эмоции.
Я чувствовал, что ей будет спокойнее уходить, зная, что ее выдающийся сын пристроен и учится в столице на художника.
Уверен, мысль о том, что я растрачиваю время и притупляю свой талант около нее, была бы ей самой невыносима.
В доме имелись деньги; не представлял проблем ни наем сиделки, ни необходимые через некоторое время — я знал это! — уколы морфия.
Все могло обойтись без меня.
А меня не ждало искусство.
Возможно, конечно, кусочком сознания, противящемся смерти в одиночестве — не считать же глупую сестру — маме хотелось, чтобы ради нее я остался.
И однажды, внутренне сжавшись в ожидании ответа, я спросил прямо — не хочет ли она, чтобы я отменил свой отъезд?
И честное слово, ответь мама утвердительно я никуда бы не уехал.
Жил бы около нее. Ходил бы в аптеку за лекарствами, принимал бы врачей, вызывал медсестер с уколами. Продолжая по-прежнему редкие часы проводить около мольберта или бродить с этюдником по окрестностям, отложив свое утверждение в положении художника на неопределенный срок.
Честно слово, я сделал бы именно так — даже если бы потом пришлось жалеть о потерянном времени.
Но мама категорически настаивала, чтобы я учился…
И я уехал.
И ехал уже несколько часов.
Мамины булочки были съедены, корзинка опустела.
И грустные мысли о прошлом и покинутом мною настоящем ушли куда-то назад. Вместе с оставшимися за спиной рельсами.
И уже вот-вот за окнами поезда должны были показаться предместья столицы.
Где меня ждало новое светлое будущее.
28
Будущее в самом деле ждало меня.
Еле дождалось.
Но оказалось отнюдь не светлым.
В столичную Академию изящных искусств меня не приняли.
Возможно, это уже начиналось медленное заваливание всей моей прежней жизни. Основанной на единственной опоре — маме.
Наверное, так. Несомненно, именно так.
Поскольку моя карма твердо вела меня по дороге искусства. И цель моей жизни заключалась в достижении вершины живописного мастерства.
Меня ожидало воцарение на недосягаемой высоте. На пике власти эстетического гения. Власти настолько сильной, что не требующей применения. А удовлетворяющейся лишь констатацией собственного существования.
А меня не приняли.
Это был удар судьбы.
Нанесенный сзади и совершенно неожиданно.
Вопреки карме, в которую я веровал.
Вопреки руке провидения, которая уверенно вела меня вперед, позволив оставить за спиной даже неизлечимо больную маму.
Вопреки моему таланту, вопреки моим богатейшим способностям.
Вопреки с детства осознанной мною исключительности своей личности.
Вопреки вере в эту исключительность, которая вела меня все эти годы.
Вела сквозь строй мучений, издевательств и непонимания.
Сквозь ругань и побои отца.
Сквозь унижения со стороны школьных педагогов.
Сквозь одиночество в кругу сверстников.
Мне было наплевать на всех, поскольку я верил в себя.
Я готовил себя к трудной жизни художника.
Я поставил на карту все, отвергнув прочие пути для собственного развития.
Но меня не приняли.
29
Отвергнув меня походя, между двумя затяжками дорогой сигары, бородатые, усатые, бритые, лохматые, плешивые и прочие небожители-художники наговорили невероятную массу противоречивых вещей.
Меня не приняли за эпигонство. Мне вменили в вину слепое подражание другим художникам — как давно умершим, так и ныне живущим.
Меня также не приняли за то, что я проявлял голый собственный дилетантизм, не носящий ни одной черты, в будущем обещавшей профессионала.
Меня не приняли потому, что в моих картинах не имелось ни единой собственной оригинальной мысли, ни одного незатасканного мотива.
Меня не приняли, поскольку я брался за темы и сюжеты, выходящие из ряда привычных конкурсных работ.
Мои романтические пейзажи объявили подражанием Каспару Давиду Фридриху. Да, я очень любил этого последнего представителя немецкой романтической школы — но писал самостоятельные работы, навеянные его мотивами. Городские пейзажи обозвали раскрашенными фотографиями — хотя я и пользовался иногда открытками, чтобы не тратить уйму времени на создание графического наброска в неудобном месте посреди оживленной улицы, но мои картины дышали жизнью города, а не были его механической фиксацией. А мои натюрморты… Натюрморты, которые я писал с таким трепетом, зная любовь к ним моей мамы… Про них самый бородатый и волосатый насмешливо обронил, что подобных открыток лучшего качества штампует тысячами любая полиграфическая фабрика.
То есть эти тупицы намололи мне кучу противоречивой чепухи. В которой каждое последующее высказывание шло в полную противоположность предыдущему.
Обладая искусством влиять словами на людей, я прекрасно понимал, что именно такой способ — лучший путь сбить человека с толку. И лишить тем самым даже умственного сопротивления. Я сам иногда издевался подобным образом над своими болванами одноклассниками.
Но когда такая методика применялась ко мне, единственному и неповторимому в своей природе…