Незабудки
Шрифт:
Кроме того, во мне видели соперника. Да, соперника в борьбе за девочек, которых хотя и было в достатке, но на каждую красивую находилось несколько претендентов. И зная мою неистовую страсть к словам и способность мгновенно запудрить мозги, мальчики опасались, что мне ничего не стоит отбить и увести любую из них. Они ведь не знали, что любовь была мне недоступна и противоположный пол меня не интересовал, пока впереди горела вершина художнического мастерства.
Отличники презирали меня за плохие отметки. Видя причину в моей лени и глупости. Они, несчастные зубрилы, были не в состоянии понять величие моего ума и ненужность утлых школьных знаний, ради которых они просиживали задницы над учебниками.
Другие были наделены некоторыми художественными способностями. Кто-то немножко тяготел к музыке, кто-то умел кое-как рисовать. Мальчики из культурных семей приватно учились музицировать едва ли не с младенческого возраста — и в отличие от меня, пытавшегося подбирать Вагнера на подаренном мамой рояле, спокойно играли любую пьесу по нотам. Другие брали такие же уроки рисования. И знали теоретически все, до чего я доходил сам. Не наделенные сотой долей моих совокупных талантов, они прошли краткий курс знаний и смотрели на меня свысока. Как на выскочку-самоучку, рвущегося в художники.
Начитавшись тоненьких книжечек и обогатясь взрослым умом к концу своего школьного пребывания я уже совершенно четко осознавал, что наделен харизмой. Так в моих любимых мистических верованиях именовалась совокупность черт человеческой личности: привлекательности, обаяния, энергетики, целеустремленности, и так далее — которая позволяла человеку встать выше всех и повести за собой. В своей харизме я не сомневался, проведя несколько опытов над одноклассниками.
Но поумнев, я понял также, что харизматическая личность, остающаяся в бездействии, воспринимается окружающими как потенциально опасная. Подобно человеку с заряженным пистолетом. Если он защищает толпу от врагов, то он свой и ему верят. Но если он просто держит готовое к бою оружие, то с равной степенью можно предположить, что он направит его против самой толпы.
Я бездействовал. Поскольку не собирался увлекать за собой ни баранье стадо своих одноклассников, ни облезлых павианов-учителей. Они были мне глубоко безразличны.
Но все это играло свою роль.
Школьная среда оставалась враждебной в целом.
Поскольку в классе учились дети нормальных родителей. Которые были такими же плебеями, как и мои, но относительно молодыми и в доме поддерживали мещанскую иллюзию законопорядка. Ни у кого не было такого старого, опустившегося и злого отца, как у меня.
А о том, что каждый вечер я таскал его домой на себе, было известно всей округе. И ясное дело, не добавляло уважения моему имени среди одноклассников.
В общем, школьных товарищей я не имел; они недолюбливали и опасались меня, я почти открыто презирал их.
21
При таких условиях мне было не с кем поделиться своими ошеломляющими открытиями о роли провидения и возможности ухода в иную среду, нежели христианство.
Однажды я попытался заикнуться об этом маме, на что она ответила:
— И что за богопротивные вещи ты говоришь… Точно помешанный!
И ласково поцеловав меня в голову, предложила малинового пудинга.
Мама отпадала. Она просто не понимала, что я хочу сказать.
И я оставался одиноким в своем новом ведении.
По крайней мере, до некоторых пор.
Пока не появился друг. Всего один. Зато настоящий, преданный и любимый.
Познакомились мы за год до ухода из школы в оперном театре, где давали Вагнера. Уже не помню что именно.
На базе любви к гениальному композитору мы и разговорились. А потом нашли друг в друге много такого, что связало неожиданными узами.
У него было не какое-нибудь затасканное, а настоящее римское имя.
Но любил я его не за имя. Вернее, не только за имя.
Он оказался единственным, способным слушать меня, не перебивая. Ему были интересны мои рассказы о природе мистицизма, о вариантах коллективного сознания, о мастерстве художников прошлого, об истории Древнего Рима, и так далее…
Заводя разговор, я начинал как обычно. Спокойно и неторопливо. Но потом, чувствуя отклик в слушателе, заводился и распалялся, и когда дело касалось животрепещущих тем, впадал в транс, словно камлающий шаман. Слова лились из меня извержением вулкана, а друг мой-«римлянин» принимал их всерьез.
Я настолько полюбил его за умение слушать и понимать, что мы стали встречаться практически ежедневно.
Друг тоже бросил школу и работал помощником в каком-то портьерном магазинчике.
Хотя сам обладал недюжинными способностями к восприятию искусства.
Недаром ведь познакомились мы с ним не в пивной и не в тире, а в опере.
И одному провидению было известно, как сложится судьба каждого из нас.
22
Сколько помню, я всегда кого-то играл.
В самом прямом смысле.
Я никогда не участвовал во всяческих любительских спектаклях и постановках. Мне было скучно напяливать чужие роли и повторять чужие слова.
Наверное, я мог бы стать серьезным артистом.
Но я постоянно играл одного и того же героя: себя самого.
Поскольку был все время разным.
В зависимости от настроения, состояния и окружающей среды.
Сначала привычка постоянно быть в маске роли возникла у меня, вероятно, из-за морального гнета со стороны отца и школы.
Постепенно я привык, что я всегда — не просто я, а я какой-то конкретный. И играл себя непрерывно, самозабвенно и разнообразно.
Себя поэта.
Себя музыканта.
Себя завзятого театрала.
Себя художника.
Себя оратора.
Себя разочарованного жизнью человека.
Признаюсь, что дома я иногда пробирался тайком в мамину спальню и репетировал самого себя перед висевшим около ее кровати большим зеркалом. Отрабатывал — сам не знаю, для чего и для кого — выразительные позы и жесты. Проговаривал перед молчаливым стеклом целые речи, следя за выражением собственного лица и предугадывая реакцию несуществующих слушателей.