Незабудки
Шрифт:
Мама могла бы тратить деньги на мою сестру. Но она понимала, что эту тупую корову можно одеть в расшитые золотом шелка, но она не станет ни на грамм умнее или привлекательнее.
И мама тратила все на меня. Своего единственного любимого сына, который подавал надежды.
Я рассуждал просто: если бы мама не могла, она не содержала бы меня, не давала бы мне денег, и вообще отправила бы работать.
Но она могла.
И я принимал эти деньги, как само собой разумеющееся. Ведь что ни говори, даже будучи в душе художником внутренних страстей, я ощущал чертовское удовольствие, гуляя по центральной улице в новом плаще, подбитом шелком, поигрывая тростью со слоновым набалдашником.
Зная, что в любой момент могу заглянуть в кондитерскую, выпить сколько хочется кофе, потом выйти и идти дальше.
Ловя нехотя заинтересованные взгляды девочек… Тех самых, с которыми крутили романы мои сверстники.
И я благодарен моей любимой маме за то, что она изо всех сил старалась создать мне такие оранжерейные условия.
Потому что она, все еще именуя меня «помешанным», искренне верила в мое чудесное будущее.
18
Как художник я еще не чувствовал себя сформировавшимся.
Возможно, только подлинный гений, взяв в руки первый уголек, сразу начинал творить шедевры. Я отдавал себе трезвый отчет в отсутствии у себя истинной гениальности.
Гениальный художник мог появиться лишь в художественной среде.
В нормальном городе и нормальной семье.
Моя была неподходящей. Я до сих пор не могу понять, откуда возник я со своими способностями, талантами и остротой внутренних переживаний, в нашем тупом обывательском болоте.
Мое появление в нашей семье было столь же странным и противоестественным, как если бы посреди скотного двора на куче навоза вдруг расцвел белый эдельвейс.
Ведь что ни говори, даже мама не имела особых глубин. Да, она была доброй, кроткой и светлой, она любила меня больше всех но она не дала мне ничего конкретного, что бы подвигло меня дальше.
Школу не хочется даже упоминать. Если говорить о школьных годах, то я делался художником не благодаря, а вопреки своим учителям.
Я понимал, что тонкость художественного восприятия мира, понимание великой эстетической власти — мое врожденное, априорное, появившееся ниоткуда качество.
И его требовалось развить.
Развить талант живописца — он был наиболее сильным в роскошном букете способностей, выделявших меня среди других людей.
Ощутив в себе художника, я бросил писать стихи, убрал на второй план музыку.
И взялся за рисование.
Я знал, что по-настоящему это возможно лишь в Академии изящных искусств, куда сейчас ехал поступать.
Но чувствовал, что прежде чем пытаться стать ее студентом, должен научиться кое-чему сам.
И я учился.
Рисовал карандашом и углем, потом попробовал акварель, наконец осмелился взяться за масло.
У меня получалось все, что бы я ни задумал.
Я копировал великих мастеров с репродукций, писал городские пейзажи. Иногда пользовался фотографиями, чтобы не тратить утомительные часы на эскиз. Но во всех моих картинах присутствовали жизнь и свет.
Да, именно свет.
Мама — которая ничего не смыслила в живописи, но могла сформулировать, что одна вещь ей нравится меньше, а другая больше — очень любила мою картину, изображавшую площадь перед оперным театром в яркий летний день. Громаду здания, освещенную солнцем — и кажущиеся черными арочные провалы галереи. И блестящие красно-желтые вагоны трамвая на повороте. Великолепно получились места, где менялся свет. Прохожие шли через площадь, которую пересекала узкая тень от здания, оставшегося слева за рамой. И фигуры, постепенно выныривающие из темноты, казались особенно живыми. Это подчеркивала мама.
Городские пейзажи занимали у меня много времени. Очень долго приходилось делать набросок, выдерживать точность линий и сложное членение архитектурных обломов. Мне нравилось тщательно вырисовывать контуры зданий прежде, чем наносить красочные фоны. Без сомнения, я мог бы стать архитектором не менее великим, чем художник.
Временами я брал легкий мольберт и уезжал в окрестности города. Там ловил отдельные сценки сельской жизни: тянущиеся в бесконечность дороги, крытые соломой амбары и переменчивую зелень полей.
А порой меня тянуло к натюрморту. Я набирал цветов — преимущественно полевых, сочетающихся по размерам и тональности, и располагал флористические композиции.
Не писал только людей. Злые языки в школе — включая ненавистных тупиц учителей — посмеивались надо мной. И считали меня просто неспособным на это.
Бездарные во всем сами, они представляли дело так, будто передать на бумаге черты человеческого лица есть важнейшее и сложнейшее умение.
И что мне никогда не нарисовать портрета.
Дураки, они ничего не понимали в живописи, равно как в моей душе.
Я не рисовал людей по одной причине: я их просто не любил.
Люди были слишком мелки, поверхностны и ничтожны, чтобы тратить на них время и силы моей души.
Я не любил людей — сказать точнее, я их ненавидел за то зло, которое получал от них, пока рос и учился в школе.
Я ненавидел людей и весь мир вместе с ними, поскольку за свои шестнадцать лет не получил ни капельки добра.
Упертый христианин, каких кругом нынче оказалось большинство, выдвинет антитезу: за что я ждал добра, если сам не делал добрых дел?
Но разве пустопорожняя обманка христианства не проповедует прямо противоположное?
Что человек получает добро за одно то, что не делает зла, то есть не грешит?
А я рос практически безгрешным.
Я за всю жизнь ничего не украл и ни разу не разбил камнем чужого окна. Я не познал еще даже греха плотского падения, за которого были изгнаны из рая первые люди на Земле. Я даже курить пробовал всего раз в жизни — правда, выбрал для этого опыта наименее удачное место, сад действующего монастыря. И наказание, последовавшее за проступком, во сто крат превышало меру.