Незабудки
Шрифт:
Чего никогда не бывает в жизни.
Но чего всегда хочется видеть на страницах литературы.
25
Моя жизнь…
Эта чудесная жизнь, наполненная новой красивой одеждой, свободой от чего было то ни было и восхитительной праздностью — кажущейся, но в самом деле наполненной внутренней работой — эта жизнь длилась недолго.
Всего около года.
Не сомневаюсь, лучшего года в моей биографии вообще.
Лучшего потому, что несмотря
В той мере, конечно, насколько вообще может быть счастлив нервный и издерганный человек творчества. Художник, раздираемый изнутри сонмом противоборствующих замыслов. Которые хочется воплотить одновременно, хотя интуиция говорит, что все нужно делать последовательно.
Но то было счастье.
Счастье обеспеченности.
Счастье независимости от тупых учителей.
Счастье обретения внезапного друга «римлянина».
Счастья предчувствия вхождения в новую, ошеломляющую успехами жизнь.
Оно оказалось недолгим, это эфемерное счастье.
Правда, безмятежная жизнь не оборвалась сразу, но появилась черная туча. Еще совсем далекая и вроде бы даже не закрывающая свет. Но неумолимо наплывающая и обещающая гибель всего, к чему я привык.
Мама заболела.
То есть, вероятно, болезнь ее начала развиваться давно, постепенно изгрызая изнутри ее тело.
Внешние проявления недуга возникали постепенно.
Мама начала худеть. Ее иногда вдруг оставляли силы — и она стала лежать больше прежнего, не поднимаясь на кухню.
Сначала мне казалось, она просто отдыхает, освободившись от бремени хлопот вокруг вечно недовольного отца. Но потом понял, что все не так хорошо.
Потому что мамино лицо — милое, белое, как у несуществующего в природе ангела, лицо с ясными голубыми глазами вдруг начало тускнеть. И желтеть.
Погруженный лишь в себя, свои переживания и думы о своем будущем, я по-прежнему ничего не замечал.
Точнее, отмахивался от всего, по-страусиному пряча голову в песок.
Ведь наша жизнь только-только наладилась и вошла в спокойное течение.
И было бы несправедливым — если только в мире существовала справедливость — чтобы все это, едва проклюнувшееся, рухнуло под черным бременем маминой болезни.
Потому что, внешне независимый, устремленный вперед, я взрослым подсознанием понимал, что все мое благополучие основано только на маме. Случись с нею что-нибудь — и весь мой собственный, художественно-мистически-эстетический мирок рухнет. И погребет меня под обломками.
Ведь сколь бы я ни кичился своим высоким предназначением художника и тростью с набалдашником из слоновой кости, по сути я оставался тем, кого видели во мне равнодушные родственники и соседи.
Семнадцатилетним мальчишкой без образования, без аттестата, без перспектив иметь надежную профессию и обеспечить себе жизнь. Особенно
Но справедливости не существовало; ее просто не могло быть в ненавистном мире людишек. Которые исказили само бытие до такой степени, что оно стало невозможным для нормального человека.
В доме стали появляться врачи. Разные и всегда озабоченные.
Через какое-то время один из них — уже не помню, который по счету, пожилой с чисто выбритым лицом — выйдя из маминой комнаты отозвал меня поговорить.
Как мужчину, единственного в этом доме.
Чтобы объявить новость.
Которая настоящей новостью для меня не являлась; обладая подспудным видением мира я и сам уже практически обо всем догадывался, только даже в мыслях не хотел произносить своего знания.
Врач коротко и сухо сообщил, что у мамы рак.
Самая страшная из известных болезней, которую до сих пор не научились лечить или хотя бы предупреждать.
— А если операция… — начал было я, хватаясь за последнюю ниточку.
Врач ее оборвал. В мамином организме опухоль затронула жизненно важные органы и разрослась до такой степени, что вырезать ее означало убить пока еще жизнеспособный организм.
— Но… — голос мой дрогнул. — Сколько тогда ей осталось?
— Год, максимум два, — ответил врач. — Если твоя мать не будет нервничать, тяжело работать и бывать на солнце.
Бывать на солнце…
До сих пор солнце казалось мне единственным абсолютным благом в мире. Но теперь и оно оказалось пагубным для маминого организма.
Все рухнуло. Рухнули последние представления. Даже солнце, которому всегда поклонялись люди, сделалось моим врагом. Осталась только тьма.
Вечная тьма, из которой не было возврата.
Поводив врача, я следом за ним ушел из дому. Я опасался заходить к маме, боясь, что не выдержу и расплачусь прямо при ней.
Я слонялся по городу до темноты.
В своем черном плаще с шелковой подкладкой, подняв воротник — изучая себя так и сяк перед зеркалом, я пришел к выводу, что особенно импозантно смотрюсь в три четверти сзади именно над поднятым воротником… — помахивая великолепной тростью. Я так привык за последний год к этим деталям моего внешнего облика, что даже не замечал их на себе.
Хотя я снял бы с сейчас с себя все это великолепие, сжег все свои картины и пошел бы попрошайничать к церкви — если бы только это помогло маме.
Но я знал взрослым умом, что ничего не поможет.
26
Вернувшись ночью, я тихо прокрался в свою комнату и запер за собой дверь.
Я не стал зажигать света.
Просто сел верхом на стул, обняв его спинку и прижавшись щекой к холодной равнодушной поверхности.
И только теперь из меня хлынули слезы.