Незабудки
Шрифт:
Любопытно, что даже этот замечательный предмет в школе подавался так, будто в дохристианские эпохи истории не существовало вообще.
Но она была, я это знаю.
Я не сомневался, что вообще античность была куда лучше нынешних времен, поскольку не знала ни христианства, ни сифилиса.
Были древние греки с золотым руном, были нибелунги и дикие полчища монголов…
Изучая историю разных народов, я подмечал национальные особенности.
И пытался сопоставить себя с ними.
Мне казалось диким сравнивать
Или Америка… Ее всегда пытались представить как идеал мировой демократии и наилучшего государственного устройства.
Однако я читал про американцев и понимал, что нет более тупых людей. Они никогда не смогут сражаться как герои. Даже как ничтожные ублюдки французы, на несколько десятков лет поднявшиеся на мировой уровень за счет гения Бонапарта.
Но триста спартанцев, сдерживавших натиск во много раз превосходящего врага…
Вот, например, строки античного гекзаметра, говорящие о подвиге воинов, выполнивших долг перед Родиной:
«Путник! Пойди и скажи нашим гражданам в Лакедемоне,
Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли!»
Это была История с большой буквы.
Однако больше всего меня привлекала история Древнего Рима. Эта империя стала моим любимым периодом человечества.
Мне нравилось в римлянах абсолютно все. И простота их государственного устройства. И вышколенная идеальность армии. Завоевавшей полмира и бывшей в состоянии завоевать его остаток, если бы придурки императоры побольше заботились о делах. А поменьше о своих удовольствиях, которые черпали в разврате.
Даже сама внешняя атрибутика, сами чеканные римские орлы завораживали меня.
Точно, мне стоило родиться в Древнем Риме.
Правда, там было совершенно неразвито изобразительное искусство.
Если не считать вечной, но имеющей ограниченные выразительные возможности энкаустики.
Но в Риме я нашел бы себе иное применение…
16
Сколько себя помню при жизни отца, он все время талдычил, что я должен стать образованным человеком.
Что он понимал под этим словом, я представляю с трудом. Ведь сам он, «выбившись в люди», образования не получил. Разве что выучился читать, писать, считать и разбирать бумаги.
Меня он прочил в чиновники.
В кого прочила меня мама, я не осмелюсь предположить.
Она была настолько тиха, что идеалом для нее наверняка служил какой-нибудь библиотекарь.
Куда и как собирался отправить меня отец за образованием, я не знал.
Думаю, что прежде всего он бы пожелал, чтоб я закончил школу и получил аттестат.
Но в школе мои дела шли все хуже и хуже.
Чем больше я постигал самого себя и свое будущее в искусстве, тем труднее
Учителя меня не любили.
Эти старые обезьяны понимали, что я умнее их.
Не в смысле образованности, конечно.
Ведь я был ни в зуб ногой в их предметах.
Но глядя в ненавистные рожи, я точно знал, о чем они думают и что скажут в следующую секунду.
А они, тупо всматриваясь в мои большие голубые глаза, не могли ведать, что творится в моей душе. Как ни пытались, не могли проникнуть за перегородку, поставленную мною перед моим внутренним миром.
Кроме того…
Кроме того, несмотря на полное отсутствие каких-либо провокаций с моей стороны, они подспудно подозревали во мне опасную мощь публичного слова. И они наверняка боялись меня, зная эту мою способность. И постоянно ожидали от меня какой-нибудь гадости.
Словно я собирался подбить учеников на бунт.
Они не знали, что у меня даже в мыслях не было ничего подобного.
Потому что, во-первых, я был абсолютно равнодушен к своим ничтожным одноклассникам. Все они вместе, тупые и задавленные моралью своих семей, не стоили моего мизинца — чтобы поднимать их на какую-то войну, рисковать чем-то ради них.
А во-вторых, я не собирался жертвовать ничем ради искусства. Которое требовало всего времени жизни.
И тем не менее учителя ненавидели меня настолько, что часто я слышал за спиной откровенный шепот: вот, мол, идет этот малохольный. Именно в школе через паскудные слухи я узнал о родстве отца и мамы, которым учителя объясняли мои кажущиеся отклонения.
Конечно, слезы, блестевшие в глазах шестнадцатилетнего подростка при декламации каких-нибудь трогательных стихов казались им отклонением.
Слава сумасшедшего преследовала меня все годы в школе. Учителя тщательно подогревали ее, не давая угаснуть.
Я ненавидел их так же, как они меня.
И хотя отец толкал меня к образованию, моя школа сделала все, чтобы само слово стало для меня ругательным. А «образованных» людей я стал сторониться, как чумы. Потому что от их образованности не видел никакого толка. Они кичились ею, как родовые аристократы фамильной вмятиной на дегенеративном черепе — но реальной пользы от их знаний я не ощущал.
Встречались, конечно, и среди учителей люди не столь глупые. Которые не хотели сливаться с общей массой. Но и они не видели во мне истинной внутренней силы.
Например, умный — не могу этого не признать — и все равно и презиравший меня математик однажды выразился так:
— В тебе слишком много всяких талантов.
Говоря так, он хотел унизить меня, нарисовав безрадостную картину будущего. Он имел в виду, что я растрачу попусту те крупицы способностей, которые отпустила мне природа и которые я ошибочно принимаю за таланты.