Незабываемые дни
Шрифт:
Не удивительно, что Вейс так был обрадован, когда дежурный доложил ему о каком-то человеке, который хочет его видеть и поговорить по серьезному делу.
— Давайте, давайте его сюда!
Так, наконец, явился в комендатуру Клопиков, который долгое время готовился к этому важному шагу, но сначала немного опасался. И только внимательно проштудировав все приказы, просмотрев несколько номеров специальной газетки, которую немцы привозили в город, — она публиковалась на русском языке, — Клопиков отважился. Он начистил ваксой свои башмаки, старательно выутюжил костюм и, чтобы заглушить запах нафталина, вылил на сюртук целый флакон одеколона. Помолился перед позеленевшей иконой спасителя — благослови, господи, на
Вейс, увидя Клопикова, сначала немного разочаровался: слишком уж стар, какая от него польза? И вид у него не из приятных. Вялые желтые уши оттопыриваются, неопрятная лысина еле прикрыта скупыми прилизанными волосиками, а когда говорил, брызгал слюной сквозь черные изъеденные зубы.
А, человечек, подозрительно оглядевшись по сторонам и многозначительно приложив палец к губам, торжественно заявил:
— Так что позвольте представиться-с. Бывший деятель, все больше по линии легкой коммерции — рестораны, буфеты… Орест Адамович Клопиков, к вашим услугам!
Явно дрожала его рука, державшая котелок, и легкая судорога пронизывала колени. Голос его сделался скользким, плаксивым:
— Прошу вас выслушать: ограбленный и раздетый… до нитки-с. От советской власти не имел никакого сочувствия, одни только грубые шутки-с и издевательства. Очень даже просто-с… А вашу нацию люблю и уважаю как спасителей. И фюреру вашему, значит, императору всенародному, пускай будет вот… — тут он вытянул вперед трепещущую руку и, подняв глаза на засиженный мухами потолок, дрожащим голосом выдавил из себя — Хайль Гитлер!
Вейс тут тоже встал, ответил Клопикову, как полагается. А тот, помолчав немного, тем же плаксивым голосом добавил:
— Пускай всем вам будеть хайль, а врагам моим пусть будет капут! Какое же хорошее слово у вас!
Комендант, с удивлением наблюдавший всю эту сцену и начинавший уже восхищаться этим человеком, позволил себе слегка улыбнуться — очень уж потешный этот старик! — но вскоре перешел на подобающий для столь торжественного случая гон.
— Чего же вы хотите, уважаемый господин Клопиков?
— Я ничего не хочу, господин высокий начальник! Я только болею душой об интересах великой нации и о вашей собственной жизни… Им еще угрожают многочисленные враги, которых вы не видите и не слышите по причине неясности и дикости нашего языка. А пришел я по причине чрезвычайно секретной… — И господин Клопиков перешел на шепот.
Он перелистывал свою замусоленную книжицу, и его записи, отметки одна за другой переходили в комендантский блокнот.
Ночью были проведены повальные обыски и аресты в городке и рабочем поселке. Правда, всех записанных Клопиковым задержать не удалось, кое-кто успел спрятаться. Но несколько семей и десятка два разных подозрительных людей было доставлено в тюрьму, для которой отвели бывшую баню, а через несколько дней все эти люди были зверски расстреляны около ям кирпичного завода. Клопикова приглашали еще несколько раз в комендатуру, совещались с ним. Наконец, ему предложили стать бургомистром. Но он настойчиво попросил избавить его от такой хлопотливой службы, поскольку он не очень силен в грамоте. И коли уж на то пошло, если господин комендант решил дать ему какой-нибудь пост, он, Клопиков, просил бы поручить ему что-нибудь полегче. И неделю спустя стал Клопиков начальником городской полиции по охране общественного порядка.
Так началась новая карьера Клопикова.
Несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, был он проворным и подвижным, как ящерица, изобретательным в смысле всяких планов и проектов «по части искоренения врагов немецкой нации и новой Европы». Он ступал неслышно, как кошка, говорил с начальством умильно-вкрадчивым голосом, и в его узеньких глазках хорька было столько задушевной приязни и симпатии, что Вейс отзывался о нем с восхищением:
— Этот старик стоит многих молодых. Он, мой милый Кох, стоит всего вашего взвода жандармов. Это чудесный, необыкновенный работник. Это моя находка!
И когда Вейс бывал в особенно веселом настроении, он приглашал Клопикова в свой кабинет и угощал его рюмкой-другой немецкого коньяку.
— Из собственных рук имели милость поднести мне рюмку-с… Пейте, говорит, и я с вами выпью за ваше здоровье. Это значит, за мое, Клопикова, здоровье. Это понимать надо, чувствовать надо, вот что-с! Потому, что я все могу и за это в большие начальники поставлен… Значит, доверие-с! И если который тут дурак будет делать мне не по праву, — не потерплю-с! Не спущу-с! Шкуру с живого сдеру! Очень даже просто-с… — с важностью говорил он своим полицаям, нацеливая их на то или иное дело или просто приучая к порядку, к службе.
6
Больница стояла километрах в двух от городка на опушке соснового перелеска, за которым начинался густой бор. Несколько деревянных домов, два летних барака, кирпичное здание, в котором размещались разные хозяйственные службы — кухня, склады, кладовки, — все это входило в больничную усадьбу, огороженную от поля аккуратным дощатым забором. Со стороны леса никакой ограды не было, и молодой сосняк до войны заменил большой сад, где прогуливались выздоравливающие. А которые были здоровее, те и в бор уходили, тянувшийся отсюда на десятки километров на юго-восток.
Местность вокруг была красивой, живописной. На запад, до самой реки, тянулись бескрайние луга с густым кустарником на вымоинах, по берегам мелких речушек, в старом русле реки, которое местное население называло старицей. На севере виден был городок, огромный железнодорожный мост через реку.
Правда, он теперь был разрушен, там шла круглосуточная работа. Гитлеровцы торопились как можно скорее восстановить мост, так как они вынуждены были переправлять все грузы по наведенному временному мосту, через который проходило шоссе, и снова грузить их на платформы, в вагоны, чтобы отправить дальше, на восток. Это задерживало движение, срывало планы. А главное, накапливалось столько эшелонов на правом берегу, что их негде было разместить — все ближайшие полустанки забиты составами до последнего тупика. Все активнее становилась советская авиация. Несколько налетов нагнали такого страха на фашистов, что они не осмеливались днем подтягивать близко эшелоны, второпях разгружали их по ночам и гнали порожняк обратно. Грузы маскировали. Когда появлялись советские самолеты, все больные, находившиеся в больнице, даже самые тяжелые, тянулись к окнам, чтобы поглядеть на очередной спектакль, как они говорили. Даже старенький доктор, который, казалось, вечно куда-то спешил, выходил в такие минуты на больничное крыльцо и подолгу глядел, как тянулись к ночному небу разноцветные бусы зенитных снарядов, рассыпались зелеными или красными веерами трассирующие пули. Он смотрел на этот суетливый фейерверк и, вглядываясь в черное неподвижное небо, напряженно ловил каждый звук. Заслышав нарастающее басовитое гудение, такое знакомое, он озабоченно проходил под окнами.
— Эй, кто там курит, кто там спичкой чиркает? Пристрелю! Своей рукой пристрелю! — громко выкрикивал он.
В окнах тихо посмеивались над страшными угрозами доктора, который за всю свою жизнь не держал в руках другого оружия, кроме своего вытертого до белизны стетоскопа да разных хирургических инструментов, при помощи которых он сам делал несложные операции.
— Это, Артем Исакович, глухой наш закурил, он ничего не слышит… — говорил кто-нибудь, чтобы таким образом оправдать палату перед доктором, которого все уважали.