Незабываемые дни
Шрифт:
— Да ты не волнуйся зря! Я не об этой терпеливости. Чтобы стать тебе как следует на ноги, придется и потерпеть немного, — вот о чем речь. Никуда не денешься!
Вскоре Александр Демьянович и Мирон оставили хату Остапа и переселились в другое место, которого не знали ни Надя, ни даже юркий Пилипчик, хотя он и любил хвастаться перед девушкой, что знает решительно все. Но тут и он вынужден был сдаться. Правда, по своей прирожденной любознательности он не давал Наде покоя, все выпытывал у нее, куда это могли деться комиссар и дядька Мирон.
— На фронт! — шутя отвечала Надя.
— Так я тебе и поверил, — обижался Пилипчик и торжественно обещал ей, что он ни за что на свете, никогда-никогда не скажет ей о своих секретах.
— Вот хоть бы на колени ты стала передо мной, руки мои целовала… Ну хоть бы плакала, умоляла…
— Так вот и зальюсь слезами из-за твоих секретов.
— Ну подожди же, если ты такая!
— А ты не грози, дурень. А то опять от дядьки получишь на орехи.
— Чего-чего, а этого от тебя можно дождаться! — Пилипчик ушел от нее, затаив в душе большую обиду, — он вспомнил, как Надя выдала дядьке Остапу все его тайники, из-за которых довелось-таки пострадать его ушам. Особенно за те два пулемета, которые он обнаружил у Дубкова и спрятал в другое место. Очень он знал тогда, кто такой этот Дубков, — может, он шпион немецкий. Так думал тогда Пилипчик…
…Переселились комиссар и Мирон в то время, когда по всем окрестным деревням начали шнырять гитлеровцы. Старост всюду понаставили, нагнали полицаев. Начали прочесывать ближайшие к городку рощи. А староста Сипак, — он пошел в начальство сразу же, как только в колхозе появились немцы, — прислал даже нарочного к Остапу, чтобы тот явился в заречный колхоз. Остап посоветовался с Мироном, как ему быть в этом случае.
— А ты сходи. Послушай, чего он там хочет.
Остап пошел. Сипак встретил его официально в доме бывшей колхозной канцелярии, пригласил даже сесть.
— Давненько мы с тобой не встречались, Остап.
— Да уж, Мацей Степанович, годы не ждут, идут и идут…
— Верно говоришь, идут и идут. А мы стареем понемногу. Я как услышал, что ты на прежнем месте, так аж обрадовался. Вот, думаю, человек серьезный, держится своего места, как тот дуб придорожный. Люди уходят, а куда они идут? Мечутся люди — то им того мало, то которому захочется выше всех стать. Да и мало ли еще чего? До того распустился народ в наше время, что неизвестно, чего он в конце, концов добивается. Он хочет, чтобы все были равны. А нет того, чтобы каждый свое приберегал. Добыл что и держись за него, не лезь, куда не следует. А ты, вижу, кем был, тем и остался. Это уважать надо! Таким людям почет. И мы будем уважать таких людей.
— Кто это мы?
— Немецкие власти, значит… Нового порядка власть.
— А-а… Вот оно что! А я думаю, к чему ты это все говоришь? Не соображу никак.
— Да дело тут ясное.
— Да уж так! И я понимаю. Ты хотел мне сказать что-нибудь, если специального человека послал?
— Есть, есть дело к тебе, можно сказать, важное дело, госу-у-дарственное, если хочешь. Ходят ли у тебя по лесу эти разные люди?
— Как же им не ходить? Ходили и ходят. На то и лес, чтобы по нему ходить.
— Ты, видно, не понял. Я спрашиваю о тех, что от немца прячутся.
— А как же! Ходили. Эх, какая сила этого народа прошла, когда, значит, отступали!
— Те, видишь, меня не интересуют. Я о тех говорю, что сейчас по лесу слоняются да разные пакости немецкой власти учиняют. Про партизан я спрашиваю.
— А кто ж их разберет, какие там партизаны, а какие так себе. У них же, видать, у партизан, формы особой нет, а на лбу ни у кого не написано, что он партизан.
— Это уж ты зря! Я так с одного взгляда узнаю: партизан или нет. Нюх у меня такой. Опять же рассудок всегда подскажет.
— Так не каждый же такой рассудительный, как ты, Мацей Степанович.
— Это ты совершенно верно говоришь… — немного сбился с толку Сипак от этой, можно сказать, похвалы. — Так я прошу тебя, очень прошу… И если уж кто попадет к тебе с руки, ты его на волю не выпускай.
— Да где ты видел, чтобы я там какого нарушителя на волю отпустил! — ответил Остап, считая, что пускаться в особые пререкания с Сипаком нет никакой надобности.
— И еще вот что я хотел тебе сказать: если ты заметишь пристанище ихнее или где они ходят, так ты уже не поленись и знак мне подай… А мы на них найдем управу. И ты не останешься в обиде. А я для этого кое-когда человечка к тебе подошлю, или ты сам заскочишь сюда лишний разок. Одним словом, держи связь!
— Да уж само собой… — раздумчиво проговорил Остап. Потом спросил: — Но ответь ты мне, Мацей Степанович, почему это я должен тебя уведомлять, когда у меня, можно сказать, есть и свой староста?
— Это ты про Сымона?
— Хотя бы и про него. Он же у нас староста.
— Конечно, ты и ему должен доносить. Но, видишь ли, слишком уж тихий ваш Сымон. Стар уж. Настоящий староста должен хороший зуб иметь на этих разбойников. Где уж ему, Сымону, такими важными государственными делами заниматься?
А у меня к этому делу специальный интерес. Так что ты сделай милость… Это даже, если хочешь, не моя собственная просьба, а приказ. Да, государственный приказ. Если сомневаешься, то можешь и к пану офицеру пройти, он тебе подробно разъяснит.
— Да я верю, Мацей Степанович, на что мне этот офицер?
— Ну так смотри ты, хорошенько смотри!
— Как же, буду смотреть!
На этом они расстались.
Сразу же после визита Остапа к Сипаку комиссар и Мирон перебрались в лес, где они обосновались в землянке, выкопанной заранее. Место тут было тихое, уютное. Вокруг такая глухомань, что Александру Демьяновичу казалось: отсюда ему уже никогда не выбраться.
— Здесь тебя не только гитлеровцы не найдут, но и сам не убежишь отсюда, если бы и захотел.