Незаконная планета
Шрифт:
— Понимаю, к чему ты клонишь. Но другого выхода нет. Давно существует проект капитальных затрат на строительство обширной биотехносферы на Марсе… Впрочем, — усмехнулся Михаил Анатольевич, — кому я это говорю? Вице-президенту Международной федерации, которая этот проект и выдвинула.
— Да, проект… Проект приспособления планеты к человеку… Не лучше ли, не разумнее ли избрать другой путь — приспособления человека к планете?
— Мне попадались статьи Бурова на эту тему. Что тебе сказать, Алеша? Процесс космического преобразования человечества начался, это непреложный факт, и он когда-нибудь в отдаленном будущем может вызвать постепенное изменение биологической природы человека, то есть приспособление, адаптацию к чужой среде. Но, по правде… ну, вот смог бы ты представить себя или, скажем, своего Витьку с горбом на спине, в котором помещаются дополнительные легкие для дыхания в атмосфере Марса? А каким должен быть человек для того, чтобы разгуливать без скафандра по Луне? Или, например, в метановой атмосфере Ганимеда? Я допускаю, конечно, что за миллион лет люди, живущие вне Земли, претерпят значительную биологическую эволюцию. Но это уже будет не homo sapiens. Это будет новый вид. Homo sapiens extraterra.
— Наверно, ты прав. Но только… если уж эволюция все равно неизбежна, то не стоит ли направить ее сознательно? Самопланирование наверняка даст лучший результат, чем слепой естественный отбор. И, кроме того, будет огромный выигрыш времени. Дело не затянется на миллион лет.
— Ты хочешь подстегнуть эволюцию? — Михаил Анатольевич поднял брови и, наморщив лоб, несколько секунд пристально смотрел на сына. — Видишь ли, Алеша, я не могу рассматривать жизнь и мышление только как способы организации материальной системы. Самопланирование, сознательная перестройка ускорят приспособление человека к другим мирам, но боюсь, что при этом человек потеряет нечто весьма существенное…
— Ты имеешь в виду душу?
— За неимением другого подходящего слова назовем это так. В наследственности закреплен не только внешний облик и особенности организации, в ней — опыт истории многих поколений. Вторгаться в такие тонкие области — это, знаете ли… Нет, нет. Sumus ut sumus, aut non sumus.
— Что это значит? Я не знаю латыни.
— Останемся, как есть, или перестанем быть. Так в восемнадцатом веке ответил один из римских пап на предложение изменить ритуалы католичества.
— Понятно. — Морозов поставил Дон-Кихота на место. — Останемся, как есть… Ну, в таком случае пойду-ка я приму душ. — И, уже дойдя до двери, обернулся: — Да, ты знаешь, кто в этом году вел историю в Витькином классе? Никогда не угадаешь! Володи Заостровцева дочка!
— Где уж мне знать, — поднялся Михаил Анатольевич из кресла. — Правда, она была моей лучшей студенткой и я сам подписывал ей направление на практику в ваш городок. Но насчет Витькиного класса — верно, не знал.
— Фу ты, — засмеялся Морозов, — это мне следовало догадаться, что Надя училась у тебя. Говорят, способная девочка, да?
— Не то слово, Алеша. Поразительная одаренность, необычайно острый ум. Но, к сожалению, никакой дисциплины, одни порывы. Вдруг заявила, что история ей наскучила, и бросила-университет как раз накануне выпускных экзаменов.
— Вот как! Где же она теперь?
— Мы говорили на днях по видеофону. Надя поступила в Институт человека, работает у Лавровского. Увлеклась, видите ли, биологией.
— Кстати, надо мне туда съездить. Лавровский не простит, если узнает, что я был в Москве и не заехал к нему. Будь любезен, отец, выдай мне полотенце и пижаму.
Спустя полчаса посвежевший, выбритый Морозов сидел на кухне и с аппетитом поедал салат и яичницу с ветчиной. Он ел и перешучивался с отцом, а Ирина Викторовна, мелкими глоточками попивая кофе, умиленно смотрела на сына.
— Положить тебе цветной капусты, Алешенька? — спросила она. — Нет? Ну и напрасно. Ешь, милый, ешь… У тебя утомленный вид. Мне кажется, ты похудел.
— Наоборот, мама. У меня появился живот. Этакий, знаешь, благодушный стариковский животик.
— Ты скажешь! Алешенька, — вдруг спросила она, — ты ведь не полетишь больше на эту ужасную планету?
— С чего это я полечу? — Морозов уставился на мать.
— Ну, я читала в газетах, что приближается срок… и надо готовить новую экспедицию… Я очень тебя прошу…
— Семь лет не летаю, — сказал Морозов, вытирая салфеткой губы. — Какой из меня теперь пилот? Не волнуйся, мама.
На площадке перед аркой Морозов оставил машину и вошел на территорию Института человека. Последний раз он был здесь года три назад, и он хорошо помнил дорогу к лаборатории мозга. Сейчас обогнуть административный корпус и взять влево, там будет клиника, окруженная садом, а дальше и пойдут корпуса лаборатории мозга.
Он шел уверенно, не спрашивая встречных, и клиника оказалась на месте, и сад с белыми беседками, в которых сидели выздоравливающие люди, и вот они — розовые одноэтажные домики, подвластные Лавровскому. Но, подойдя к первому из этих корпусов, Морозов прочел: «Отдел адолесцентологии», и светилось красное табло: «Не входить». Он двинулся к следующему зданию и убедился, что и оно не имело отношения к лаборатории мозга, здесь помещался сектор эстетического воспитания. Переходя от одного корпуса к другому, Морозов понял, что заблудился. Лаборатория мозга куда-то переехала, и Лавровский, когда они утром говорили по видеофону, забыл об этом сказать. Пустынная улочка вывела Морозова к розарию, к кустарникам каким-то, за ними тарахтели землеройные автоматы, — тьфу ты, пропасть! Он посмотрел на часы — было пять минут третьего, а договорились о встрече в два, и Лавровский терпеть не мог неаккуратности…
Морозов повернул обратно и вытянул из кармана белую коробочку видеофона, ничего больше не оставалось, как вызвать Лавровского и спросить, куда он задевался со своей лабораторией, — но тут ему навстречу, из-за угла сектора эстетического воспитания, вышла девушка в белом халатике в сопровождении четырех молодых людей. У девушки была удивительно знакомая походка — легкая, танцующая. Она помахала Морозову рукой и крикнула:
— Алексей Михайлович, я за вами!
Это была Тоня, Тоня Горина из далеких студенческих лет, — в следующий миг, однако, Морозов понял, что это ее дочь, Надя Заостровцева.
Молодые люди почтительно с ним поздоровались, все они были рослые, спортивные. Морозову вспомнилось почему-то, как Марта ходила когда-то в окружении «паладинов»…
— Как ты догадалась, что я тут кручусь? — спросил он.
— Просто я знала, что Лев Сергеич ожидает вас к двум часам, — улыбнулась Надя. — Около двух я подумала об этом и вдруг поняла, что вы заблудились. — Ее бойкие карие глаза смотрели чуть насмешливо. — А эти товарищи пожелали проверить мою догадку и увязались за мной. Вот и все.
— Действительно… так просто… — пробормотал Морозов.
Идя рядом с Надей, он скосил глаза на ее оживленное смуглое лицо, на независимый носик. Витька рассказывал, что она бегунья мирового класса, и пловчиха, и «копье метает со страшной силой»…
— Давно тебя не видел, Надя, — сказал он. — Ты стала очень похожа на маму.
— Все дети похожи на родителей. Ваш Виктор тоже напоминает вас.
— Зимой ты была у нас в городке на практике — и ни разу к нам не зашла. Разве так поступают хорошие дети своих родителей?