Незаконная планета
Шрифт:
— Какой из меня пилот? — Витя засмеялся. — Я за месяц по математике ни разу машине правильно не ответил. Трудные какие-то задачи в этом семестре.
— А я планетологом буду, — сказал Олег убежденно. — Ух! На планеты высаживаться! Сперва полечу на Плутон. Объясню им, чтоб они этих своих техро…
— Как ты объяснишь? — насмешливо перебил Витя.
— Очень просто — рисунками! Рисунки каждый поймет, даже недоразвитый.
— С чего ты взял, что они недоразвитые?
— А какие же? Я сам слышал, по теле этот выступал… из комитета по контактам… Шаса…
— Сошальский.
— Ага, Сошальский. Так ты слышал?
— Слышал, ну и что?
Витя просто так спросил, ему не хотелось продолжать пустой разговор. О странных порядках на Плутоне он дома наслушался немало разговоров. И этот Сошальский приезжал спорить, и еще куча людей, у каждого свой взгляд, каждого выслушивай…
— Как — ну и что! — вскричал Олег. — Недоразвитые, он так и сказал, когда фильм объяснял. Да твой же отец и снял фильм, как они по очереди заряжаются. Ух, вот фильм! Ты сколько раз смотрел?
— Не считал. Пошли, урок уже начался.
— Сам же предложил опоздать! — Светло-рыжие глаза Олега излучали твердую убежденность и полное понимание вопроса. — Я четырнадцать раз смотрел, — с гордостью сказал он. — Шаса… Сошальский правильно объяснил. Сперва у них было мало тау-энергии, и они ее распределяли по справедливости — только чтоб хватало на жизнь. А потом накопили — завались. И все равно эти… тех-но-краты, которые распределяли энергию, отпускали ее по норме. Себе — сколько хочешь, а работникам — прежний паек. Да и то, если норму вырабатываешь. А лишнюю энергию — фьють! — Олег выбросил растопыренные пальцы и присвистнул, показывая расточительство властителей Плутона.
— Что ж они, дураки, — столько энергии зря выбрасывать? — спросил Витя опять без особого интереса.
— Вовсе не дураки! Просто рассудили, что если разрешить всем заряжаться сколько хочешь, то их за начальников никто считать не будет. Привилегии! Надежда, помнишь, рассказывала, какие были привилегии? У одного — власть, и дворцы, и что хочешь, а у других — шиш с маслом. Вот и на Плутоне так.
— Просто все у тебя. — Витя нагнул ветку, перезрелое яблоко в коричневых пятнах само упало в подставленную ладонь. Он надкусил и сморщился.
— А у тебя что — не просто? — с вызовом спросил Олег.
— Да что ты ко мне привязался? — Витя размахнулся, швырнул недоеденное яблоко в кусты. — Заладил — технократы, технократы… Это у Сошальского такая гипотеза, а как там на самом деле — никто не знает.
— Никто? И твой отец тоже?
— Да, тоже.
— Он ведь там был.
— Ну и что? Они с Лавровским там не долго были и ничего не успели понять.
— Просто твой отец все забыл. Уже сколько лет в космос не летает.
— Не летает, потому что занят другими делами, — с тихой яростью сказал Витя. — И не твое это дело.
— А ты не задавайся!
— Кто задается?
— Ты! Ты задаешься! Подумаешь — сын бывшего космонавта!
— А ты дурак!
— Кто? Я дурак?
Они кинулись друг на друга. Замелькали кулаки, потом драчуны покатились по желтой шуршащей траве, и каждый пытался прижать противника лопатками к земле.
— Эй вы, боевые петухи! — раздался вдруг над ними веселый голос.
Сильные руки рывком подняли мальчиков за шиворот и развели в разные стороны. Сопя, утирая пот, отряхивая приставшую к одежде землю, драчуны уставились на широкоплечего парня со значком философского факультета на рукаве куртки.
— Ну, гладиаторы, в чем вы не сошлись взглядами? — спросил будущий философ. — Ай-яй-яй, разве можно утверждать свою личность таким устарелым способом?
«Гладиаторы» хмуро молчали.
— Отвести вас к учительнице или сами ей расскажете о драке?
— Сами расскажем, — хором ответили мальчики.
— Ну, бегите, — сказал студент.
5. Земное притяжение
Длинная сигара самолета оторвалась от взлетной полосы и стала быстро набирать высоту. Будто проваливаясь в темную яму, уходили вниз огни венского аэропорта, и когда они исчезли из виду, Морозов отвернулся от иллюминатора, поудобнее устроился в кресле и закрыл глаза. Июньская ночь коротка, и уж тем более когда летишь на восток, навстречу рассвету. Надо поспать часа два.
Он слышал, как сосед тихо попросил стюардессу принести что-то — не то таблетку, не то газету, разговор шел по-немецки, и Морозов не все понял. Потом из передних кресел донесся женский смех. Никогда бы раньше, в прежние годы, такие шумы не помешали ему заснуть, как говорится, здоровым младенческим сном. А вот теперь — мешают.
Не спится Морозову.
Белый зал, в котором проходила нынешняя сессия Международной федерации космонавтики, все еще не отпускает его. Он видит седую шевелюру Коннэли и слышит стук его председательского молотка, слышит гул голосов, из этого гула изливается уверенный, хорошо поставленный голос Сошальского, а вот — быстрый картавый говорок Карно, а теперь — напористый тенор Бурова. А по экранам плывут рисунки, они превосходны, они убедительны — каждому, кто взглянет на них, в ту же секунду станет ясно, что люди с планеты Земля исполнены мирных намерений, они пришли как братья, чтобы понять и помочь… «И начать планомерный вывоз с Плутона редких металлов», — вставил Буров. «Если мы достигнем взаимопонимания, то, полагаю, плутоняне препятствовать не будут, — отстаивал Сошальский свой проект контакта. — Мы предложим взамен свои материалы или технологию. Мы могли бы, к примеру, разработать и предложить им строительство жилищ». — «А если не достигнем? Если они не пожелают разглядывать ваши чудесные картинки и сожгут их вместе с вами?» — «Дорогой коллега, именно вы когда-то высказали предположение, что тау-поток — результат деятельности разумных существ на Плутоне. Ваши идеи получили признание, вас пригласили войти в комитет. Но вы отвергаете любые-проекты контакта, что же — вы считаете, что он вообще невозможен?» — «Теоретически возможен, — отвечал Буров, — но практически — нет. Потому что ни вы, ни я, никто другой не умеем читать мысли и передавать их на расстояние, — а плутонянам, по-видимому, доступен только такой вид общения». — «Следует ли, Буров, понимать так, что вы против новой экспедиции на Плутон?» — спросил Карно. «Нет, не следует. Надо отправить крупную экспедицию. Высадиться на ненаселенной территории, произвести основательную геологическую разведку, поставить радиомаяки. Контакта решительно избегать…»
Около двух лет оставалось сроку до окончания пятнадцатилетнего периода Дерева Плутона, и нынешняя сессия Международной федерации должна была решить — отправлять новую экспедицию или нет. Раздавались голоса против экспедиции: раз контакт невозможен, значит, любая попытка освоения плутоновых недр приведет к конфликту с аборигенами, может быть, к гибели, — перестанем же зариться на недостижимую кладовую металлов. Другие утверждали: разумные существа непременно должны понять друг друга, надо активно добиваться контакта, использовать рисунки по проекту Сошальского или специально подготовленные фильмы о Земле, — не может быть непреодолимой стены между двумя цивилизациями. Третьи поддержали Бурова: экспедицию отправить, но в контакт не вступать, не медля приступить к разведке металлов. Последнее предложение вызвало протесты. «Мы не позволим возродить колониальную практику в космическом масштабе!» — воскликнул под аплодисменты Сошальский. Буров заявил, что выходит из комитета по связи с внеземными цивилизациями и жалеет о пустой трате времени, после чего покинул сессию, ближайшим самолетом улетел домой.
Морозов сидел в президиуме, слушал речи — а перед мысленным взглядом простиралась под обнаженным черным небом угрюмая долина… «поезда», змеями ползущие к тау-станции… трехпалые руки аборигенов, угрожающе вытянутые вперед… Эти руки-электроды должны были сжечь его и Лавровского. Но не сожгли, потому что аборигены услышали… учуяли… восприняли — так будет вернее — эмоциональную вспышку Морозова. Он, Морозов, не сразу рассказал об этом: темное яростное чувство, испытанное им тогда, в смертный миг, казалось атавистическим, постыдным, очень не хотелось в нем признаваться. Но — никуда не денешься! — каждая минута пребывания на Плутоне требовала отчета и максимально возможного объяснения, и уж тем более — последние минуты. И он превозмог стыд, утешаясь нехитрой мыслью о жертвах, вечно приносимых науке. Уже где-то за орбитой Марса, на последнем отрезке долгого пути Плутон — Луна, Морозов, сменившись с вахты, вошел в каюту к Лавровскому и рассказал ему все без утайки о странной своей вспышке. Много потом спорили об этом психологи. Наверное, был прав Лавровский: смертельная опасность резко повысила у него, Морозова, чувствительность восприятии, он воспринял поток Ненависти, идущий от плутонян, и отразил его усиленным — многократно усиленным всей мощью человеческой долговременной памяти, хранящей войны и ожесточение прошлых веков. И плутоняне, уловив грозный смысл излучаемого сигнала, растерялись, отступили…