Неждана
Шрифт:
Не смотрел он в глаза, не спрашивал имена, не запоминал лиц и голосов. В памяти оставался только их страх, беспомощность и отчаяние, покорность рабская. Смелые раньше заканчивались, бились до смерти — до шатров не доезжали.
А эта, видать, тоже из смелых будет — давеча в упор смотрела, взгляд не отвела. Ровней мужчине себя считает, еще пугать его медведем вздумала. Хотелось ей прям там на месте шею белую свернуть, чтоб перестала улыбаться в лицо, подбородок не задирала выше терема.
Почему на помощь ей пришел, как крик безмолвный услыхал? — сам не знает. Брату князя из-за няньки кинжалом грозил, — чай, прознается мамка Белояра — Владивою нажалуется. И почто так рисковал, сам из милости живет? Не было на то у Коркутхана разумных ответов.
Лишь девчонка эта лохматая и нагая в рубашонке из лунного света, цапля длинноногая в терему, так и стоит перед взором — дышит тяжело, губы облизывает. А смотрит все равно смело, очи в пол не опустила. Как уснуть теперь?
Хотел бы он то изведать, каково это, чтобы девка не боялась, а любила — страстным огнем горела. Да, куда уж теперь… Любовь — то дар свободным и сильным, а он сам пленником живет — без шатра своего, без степи, без надежды в родные края вернуться.
Глава 44. Девчонка — из горницы, а шуба — из сундука
Нежданка поняла, что никто ее больше не держит, а она все равно задыхается. Ой, только не сегодня! Не сейчас совой ухать, медведем реветь! В терему гостей больше, чем рыб в реке. Ворота в садик закрыты, там малиновых в пять рядов Прозор наставил — что сети частые в омут кинул. Не улизнуть сквозь них даже такому тощему мальку.
Коли начнет она сейчас зверьем в терему кричать, поди, до утра не доживет — сразу в ней сбежавшую ведьму с Поспелки признают.
В этот раз приступ накатывал постепенно. Не так сильно она испугалась, как тогда на родном крыльце перед разъяренной толпой, но уже хотелось глотать жаркое летнее небо большими кусками. Есть у нее еще минуточка-другая, прежде, чем накроет, и не сможет она совладать с дыханием да закричит. Не продышится в этот раз, само не пройдет — уж понятно стало.
Укрылась платком прям поверх рубашонки разорванной, да босиком из терема на двор побежала.
«Макошь, матушка, смилуйся, помоги мне, Нежданке, еще разок, а то не выдюжу!» — просит про себя, а сама уж вдоль шиповника бежит, только пятки в лунном свете сверкают. И воздух жаркий на лету кусками рвет, а его все не хватает.
Кабы успеть в дальний конец терема, в темноту добежать, может, и спаслась бы. Там в клети держат хищных птиц для княжьей охоты. Сегодня и Гуляшу рядом привязали, подальше от гостей.
Коли не сильно раскричится да быстро успокоится, мож, и поверят, что медведь скомороший во тьме ревел, а не ведьма рычала. Вдруг подумают, что просто орлы да соколы из-за медведя растревожились — на том и обойдется.
И тут посреди ночи над Градом зазвонили колокола. Все семь колоколов разом — нескладно, несогласованно, но гулко, протяжно да широко.
Упросили князя гости хмельные позвонить, да как откажешь родным братьям да племянникам? Повели их Рагоза с Колобудом на башню — эти уж привычные на весь Град трезвонить после медов хмельных.
Прокричалась Нежданка под колокольный звон диким зверьем, да никто ее не услышал, кроме обиженного Гуляшика и птиц степных в старой клети.
Испугался Белояр, что из-за него тревогу подняли, по его душу колокола звонят. Доложили, поди, уж князю, кто с тесаком окровавленным подле спаленки княжичей ходил ночью. Забыл он совсем, дурак арбузный, что на время пира, когда людей в терему, что травы на лугах, запретил Прозор всем близко к покоям детским подходить. Сам забыл Белояр, да малиновые на входе не остановили — пялились с девками, как дикарь кинжалы ловко метает.
Так забоялся наказания Белоярушка, что мамкину шубу богатую из сундука выкинул, да сам в тот сундук и схоронился. Не смутило его, что шубу соболью рядом на пол бросил, не подумал, что по той примете догадаются, куды сынок Зимавы делся, коли искать станут. Дык он, вообще, скудно думал, все мамка за него старалась. Так до утра, скрючившись, в сундуке и просидел. Потом уж до ветру сильно захотел — выбрался.
А что же сама Зимава? Почто, не искала среди ночи сынка любимого, что раньше времени с пира сбежал? Да, уж не до того ей было. Увидала она мужика одного за княжьим столом, узнала. С самого краю сидел, среди гостей незнакомых восточных, а все ж не ровня он им, не родня князю. Древодел деревенский, что избу в Коромыслях ставил. Семеро их было, успела она пятерых извести, за то малиновым хорошо заплатить пришлось, да двое мастеров, поди ж ты, сбежали.
Не заметила Зимава, откуда он появился за столом княжьим в закрытом терему, да видела, с кем уходил. Прозор его к себе повел. Не к добру это все, ой — не к добру.
Ушла бы сама с пира пораньше, на голову больную сказавшись, да не поймут такого гости, которые с малыми детушками и подарками издалека до Града добирались. В честь Белояра, чай, пир — ее сыночка поздравлять все приехали.
Коли уйдет Зимава, так ее пустое место на лавке за княжьим столом скорее заметят, чем, ежели до вечера досидит. Да, еще речь ответную надо гостям сказать от имени жениха, поблагодарить за внимание, за подарки. Кабы был у нее сынок посмелее, уж он бы сам справился — его же свадьба, все ж таки надвигается. Да, не обучен он сам за себя отвечать, все она за него с пеленок решает да делает. А как не помочь сыночку любимому?
Ежели бы чуть побольше удачи, так и княжью шапку давно бы для Белояра добыла, но тут, как нарочно кто все ее замыслы путает. Уж сколько раз пыталась чужими руками от княжичей избавиться, а все не выходит.
Не затем Зимава юной красавишной за трижды вдового Вязеля замуж пошла. Не хочет, чтоб сынок ее любимый Белоярушка в терему милостью старшего брата жил, этаким сладким арбузиком нарядным по горнице катался, да ничем не правил. Коли бы на шапку княжью с самого начала Зимава не прицелилась, уж сыскала бы ей маменька другого жениха, молодого да пригожего. Не ворожила бы Кокошка на старого князя, не палила колосья, не топила пепел в гнилой воде, не давила бы спелых калиновых ягод старым пестиком.
Отсидела Зимава свое положенное время за праздничным столом на пиру, как на иголках. Да, не на тех, невидимых, чем белошвейки шьют рубашки тончайшие, а вовсе другую беду, посильнее, чуяла задом. Были уж те иглы так колючи да так велики, что хоть сапоги дратвой подшивай.
Воротилась с праздника в горенку усталая, злая, а тут и вовсе сердце прихватила лапа когтистая — сжала так, что капкан захлопнулся. Увидела Зимава шубу свою старую соболью на полу подле сундука — видать и тут Прозор уж не растерялся, все обсмотрел.