Неживая вода
Шрифт:
— Знающие люди говорили, болотные девушки лишь в мертвяков перекидываются.
— А ты живого видел?
Взгляд бывшего учителя был внимательным и заинтересованным, словно говорил: 'Все я про тебя, парень, ведаю. Дай только в догадках удостоверюсь…'
Поэтому Игнат буркнул недружелюбно:
— Не знаю…
Но сердце кольнула иголочка беспокойства. Как давно он расстался с Марьяной? Дни перемешались, слились в сплошную туманную мглу. Безвозвратно сгинула в ней и лекарница, как все дорогие Игнату люди. А если она не стерпела такого унижения? Если наложила на себя руки?
Костер
'Этого не может быть… этого не может быть! Она ведь жива…'
— Обидел ты ее, — голос Эрнеста упал в пустоту, будто веревочная лестница в колодец. И Игнат в надежде ухватился за нее, переспросил растерянно:
— Обидел?
— Болотницы вину да тоску на сердце чуют, — со знанием дела пояснил Эрнест. — А в мертвых чаще всего оборачиваются потому, что живые перед мертвыми всегда виноваты. Но уж если увидел, что перед тобой живая явилась — значит, обидел ты эту женщину, а теперь совесть гложет.
'Значит, все-таки жива?' — подумал Игнат, и мир снова обрел целостность. Но следом за облегчением пришла обида.
— А ты меня не осуждай! — хмуро сказал он. — Ты невинного человека едва на смерть не отправил. Не отдай я ключ — бросил бы погибать?
— Злопамятный какой! — Эрнест криво ухмыльнулся и взгляд его потускнел. — Что ж, мне теперь при себе ружье или нож держать? Вдруг в ночи зарежешь? Слова ударили, будто пощечина. Игнат вскинул голову, ответил жестко:
— Я свои руки кровью не марал и не замараю. Пусть твой поступок на твоей совести будет. Видно, есть у тебя темная думка, которая на подлости толкает.
— Да будто у тебя нет? — насмешливо отозвался Эрнест. — Все мы, люди, грешники по своей природе. И тебя предают, и ты предаешь. И решения приходится принимать зачастую такие, что ради мечты через свои принципы и через собственную душу переступаешь.
Раненая спина заныла, будто слова Эрнеста обрели остроту и твердость егерского ножа, и, кольнув, достали до сердца.
'Все мы грешные, Игнатушка…'
Как легко можно оправдать любой свой поступок! Неважно — таить ли черные мысли, или не подать милостыню нищенке, или убить человека. — Грех греху рознь, — произнес Игнат и заметил, что голос его дрожит. — Оставить человека в беде — все равно, что предать или убить. Ты не его самого убиваешь. Ты надежду в нем убиваешь. Веру во все лучшее, в хороших людей. А если потом он и с жизнью попрощается — то вся вина на тебе. Это ты оставил страждущего в трудную минуту. — Ладно, помолчи уж! — прикрикнул Эрнест и вскочил на ноги. — Знаю все и свой груз вины на плечах несу. А с тобой я квитаться не собирался. С тебя и взять нечего. За душой-то ни гроша, одни фантазии да думки. Был ключ заветный — так и тот теперь у меня. Только я мужик не злой. Не корыстные цели преследую, а о сыне думаю. Коли сгину — кто его на ноги поднимет?
— О сыне раньше думать надо было, — жестко сказал Игнат и следом рывком поднялся с бревнышка, служившего ему лавкой. — Вот его-то ты в первую очередь
— Смотри, какой настоятель выискался, — Эрнест со злой насмешкой поглядел на Игната. — Тебе бы рясу да крест во все пузо — горазд будешь бабьи уши нравоучениями заливать. А уж как вешаться на тебя будут — куда там болотницам! — Эрнест засмеялся обидно и прибавил:
— Головушка буйная, душа мятежная, кулаки по пуду. Даром, что черт!
С еловых лап ухнула снежная шапка, и сердце Игната тоже ухнуло вниз. Обида и гнев захлестнули его с головой.
'Режь', - шепнул бесплотный голос.
Игнат сжал кулак. Он подался вперед, и перед внутренним взором возникло окрашенное кровью лицо грабителя в Сосновце. Парень видел, как нервно подрагивают и веснушчатые пальцы бывшего учителя.
Воздух между ними стал хрустким, как стекло. Ударишь — весь мир посыплется. Игнат не ударил.
Втянул сухой воздух сквозь сжатые зубы, и выжженная пустота в груди снова начала покрываться тонкой коростой льда.
Не время и не место выяснять отношения на кулаках: едва смерти избежал, а вокруг — недружелюбные болота с темными чудовищами, затаившимися глубоко в торфяных хлябях. И потому Игнат отступил первым.
— Спать надо, — сдержанно проговорил он. — Сил накопить.
А про себя подумал: 'Какая разница, у кого теперь ключ? Главное, донести его до заповедного места и открыть замок. А там… а там…'
Дальше слова не шли, и рядом не было верной Званки. Ее призрачный голос потонул в тоскливых ночных звуках, и оттого Игнат будто оглох и потерялся во тьме. Она заключила его в стылые объятья, вложила в разлом на спине зерно ожесточения. И оно начало вспухать, острым ростком прорывать рыхлый чернозем души. Прав был изгнанный из пекла навий: чертом стать легко. Греясь в спальном мешке, Игнат сжимал скрюченными пальцами грудь, где раньше висел ключ, но не хватало тепла и вымораживало сердце.
А ночь текла глухая, беспросветная.
Следующим утром они не разговаривали. Игнат теперь выглядел под стать Эрнесту: был угрюм и запущен, оброс щетиной и, несмотря на все попытки очистить и высушить одежду, все же основательно испачкался и провонял тиной. Глаза Эрнеста и вовсе ввалились, украсились красноватой паутиной капилляров. Фляга почти опустела, и Эрнест смотрел волком, а в его движениях появилась нервозность. Но все же по своей природе он был общителен, а потому не выдержал первым.
— Вот ты говоришь, что я сына своего предаю, — заговорил Эрнест. — Может, оно и так. Только думаешь, отчего я по таким местам шатаюсь, жизнью рискую да со всякой нечистью, вроде тебя, связываюсь?
Игнат хмуро глянул из-под надвинутых бровей. Затевать ссору с провожатым ему не хотелось. Путники сошли на гать и сняли лыжи, и деревянный настил слегка пружинил под ногами. Кое-где бревна оказались расшатаны, и приходилось идти медленно, чтобы не угодить в очередную прореху. По низу стлался туман, и ниже колен рассмотреть что-либо было совершенно невозможно. Игнат только надеялся, что топи здесь были неглубокими и замерзшими, а болотные твари успокоились до следующей ночи.