Нежная королева (Хельви — королева Монсальвата)
Шрифт:
Больно было сознавать, что ты дорог не сам по себе, а как чье-то отражение. Быть может слабое. Вот Дерлок никого не напоминал ей! Не был ничьей копией. Такого разве скопируешь?
Но любила ли она Дерлока?
Харвею стало грустно и смешно. Он только что покончил с Босуортом, был абсолютно уверен в своем праве на Хельви. А теперь выходило, что консорт должен ревновать жену к покойнику! И ведь королева сама когда-то сказала ему об этом. Но Харвей не предал ее словам никакого значения. Не понял даже, к чему они относились!
Однажды, заметив, что фрейлины гранарского двора устроили на молодого консорта настоящую куртуазную охоту, королева не преминула съязвить по этому поводу:
— Сдается мне, сир, вы не отказываете дамам из вежливости. Слово «нет», ваша светлость научилась говорить только в тюрьме?
Она была права. Харвей вздохнул.
— Впрочем, надо же как-то развлекаться, — продолжала Хельви, — «прекрасная наука» всегда была заменой настоящей любви.
— А вы? — посмотрев в ее темно-синие глаза, спросил Деми. — Вы когда-нибудь любили?
Королева посчитала себя не в праве отказать ему в откровенности, после того, как сама бесцеремонно давала характеристики его отношениям с женщинами.
— Я, — помедлила она, — я любила. Один раз. Давно.
— Сильно?
— Очень сильно и очень недолго. — Хельви мотнула головой, прогоняя воспоминания.
— А сейчас? — боясь ее утвердительного ответа, спросил он.
— Сейчас мне хорошо и спокойно. — отозвалась королева. — Все дело в привычке. Но это не дает вам права не уважать лорда Босуорта.
«И я, дурак, тогда даже не задался вопросом, на кого указывали ее первые слова, раз уж „хорошо и спокойно“ относились к Дерлоку!» Сейчас Консорт проклял себя за прежнюю доверчивость. Горец, постоянно находившийся возле королевы, казался ему опасным соперником. А ведь она ничего от него не скрывала! Сказала, что любила давно. Что он нужен ей как король. И сделала из него короля.
Подумать только: она вообще сделала из него все, что захотела! Привезла в чужую страну, о которой Харвей в первой своей жизни боялся даже вспоминать. Заставила осознать, что в Гранаре его дом. Что именно здесь ему не стыдно быть самим собой, потому что вокруг все люди неуловимо похожи на него. Деми принял королевство и королеву. Она заставила его полюбить себя, ждать их ребенка. Выкрутила душу, как мокрое белье, и развеяла по ветру все, чем он был раньше.
Что вообще так связывало Харвея с этой женщиной? Почему он сразу и безоглядно отдал ей свою судьбу и совершенно не боялся предательства с ее стороны? Почему он так верил ей? Сейчас Харвей чувствовал боль даже от малейшего сомнения в любви королевы.
Деми вспомнил свою первую жену. Мать Персиваля. Леди, исполненную всяческих достоинств. Спокойную, добрую, нежную, никогда ни в чем его не упрекавшую. Эту прекрасную женщину он оставлял, когда ему заблагорассудится. Никогда не занимался своим сыном. Мальчику шел седьмой год, а Перси даже не понимал толком, есть ли у него отец. И сам Харвей чувствовал себя совершенно чужим собственному ребенку. Так почему малыш, еще не родившийся у Хельви, вызывал в нем такую волну нежности и любви? Он был готов обнять их обоих — и жену, и будущего наследника — прижать к себе, заслонить от всех опасностей…
Был… До приезда на Мальдор. И что же теперь? Неужели все должно полететь псу под хвост только из-за его болезненной гордости? Из-за того что Харвей боится быть на кого-то похожим?
С бессильной тоской глядя в зеркало, консорт вдруг понял: на самом деле он никогда до конца не верил Хельви. Иначе история десятилетней давности не встревожила бы его так сильно. В глубине души Деми продолжал сомневаться в чувствах королевы. Знал, насколько она рассудочна и заставляет сердце биться по щелчку пальцев. Харвей просто испугался, что когда-то в ее жизни было чувство, выжегшее душу жены, как пустошь в лесу, а причиной этой любви оказался не он.
Настанет день, и королева укажет ему на дверь также, как указала Дерлоку. Для этого вовсе не обязательно терять корону. Просто исчезнет необходимость в нем и появится в ком-то другом.
«Господи! — Харвей прижал руки к лицу. — Не отнимай ее у меня! Ты дал мне ее в самые страшные дни, когда хуже было некуда. Неужели заберешь теперь? Я недостойный, грешный, но я прошу тебя…» Он поискал глазами икону или распятье на стене, но не нашел.
Дверь в комнату консорта заскрипела и он вздрогнул от неожиданности.
— Вижу, вы предаетесь утренней молитве, сир. — услышал Деми у себя за спиной почтительный голос мессира Ружеро. — Прошу прощенья за то, что прервал вас не вовремя, но капитул собрался и ждет нас.
— Тем лучше. — Харвей уже овладел собой и, когда обернулся к вошедшему, лицо его не несло печати недавних чувств. — У вас здесь и помолиться-то не на что.
— Мы считаем весь мир проявлением великого замысла Божьего. — серьезно ответил командор. — Поэтому для нас достаточно видеть дерево, камень, землю или море, чтоб молиться на них. Вы могли помолиться, глядя на небо в окне.
Деми хмыкнул, но ничего не сказал.
Просторный Приоратский зал был украшен свисавшими со стен пестрыми фаррадскими знаменами, взятыми на потопленных вражеских кораблях за последние десять лет. Харвей насчитал 15 крупных флагманских штандартов и с уважением склонил голову, осознав, каким мощным щитом закрывал Мальдор южные гранарские земли от векового противника.
Капитул уже встречал консорта. 12 рыцарей в золотых цепях, возлежащих на черном шелке плащей разом встали перед гостем и вдруг, неожиданно для Деми, преклонили колени. Молодой государь остановился, не понимая, чем вызвано столь ясное выражение покорности.
— Ваше высочество, — сказал поднимаясь командор, — собравшись вчера ночью, капитул единогласно решил принять ваши условия и просить вас о помощи и защите.
Видимо, на лице Харвея отразилось недоумение. Он-то предполагал, что орденское правление придется уламывать, требовать своего, грозить отказом в защите со стороны Гранара. Поняв это, мессир Ружеро, сделал членам капитула знак подняться и почтительным жестом указал консорту на кресло. Остальные рыцари не заняли места за столом и продолжали стоять.