Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
Стараясь не щелкнуть выключателем, он погасил лампу и выбрался из маленькой теплой комнаты в гостиную.
Усаживаясь на покрытую пледом качалку, Лютров услышал, как скребется в дверь и скулит собака. Жила она где-то по соседству, увязавшись за друзьями Извольского, она вернулась на огонек. Впущенный в комнату, пес благодарно засуетился у ног Лютрова, запрокинув кверху мохнатую морду с черным кожаным носом, отряхиваясь.
– Есть хочешь, собака?
– веселым шепотом спросил Лютров, обрадованный сомнительной возможностью поговорить.
Пес пристукнул
– Ну, лопай, гулена...
Но собака не хотела есть. Она как бы из приличия обнюхала миску, но так и не притронулась к еде, а улеглась напротив Лютрова, и всякий раз, когда он заговаривал с ней, вскидывала желтые надбровья и принималась стучать хвостом.
– Странное ты существо, - ласково растягивая слова, говорил ей Лютров, - плодишь собак, а никого, кроме людей, любить не можешь... Отчего так?
Смешно повернув набок морду, собака глядела на сидящего перед ней человека с таким видом, будто вместе с ним размышляла над столь несуразным положением вещей.
Дрова догорели. Лютров разворошил угли и принялся укладывать на них небольшие чурки.
– Давай, друг, печь топить. Все-таки занятие...
Над городом голубело небо, свежо белел обновленный ночной метелицей снег, над рекой висел морозный туман.
Зябко выдыхая вихрящийся пар, вдоль Каменной набережной катили редкие автомобили.
По тому, о чем говорила Валерия, пока они добирались к ее дому, Лютров заключил, что в Радищеве ей понравилось. Она весело вспоминала и "этого смешного, худенького, который целовал собаку"; и как танцевали под Светом печной топки; и дурашливый разговор за столом; и Витюльку: "Он дурачится, а лицо у него грустное, хорошее..."
– Вы часто бываете у него на даче? Там все так богато и по-старинному, правда?.. Уютно... И вся засыпана снегом. Вот и мои Перекаты, наверное, замело. И наш сад - до самых веток... У нас яблоневый сад, большой-большой. И в доме всю зиму пахнет яблоками...
– Скучаете?
– Иногда очень...
Минуту они шагали молча.
– Мы скоро увидимся, да, Леша?
– Валерия остановилась, чтобы попрощаться.
– Если вам захочется... и вы не потеряете мой телефон.
– Мне обязательно захочется. Не верите?
Лютров пожал ее руку в варежке и почувствовал, что она не хочет отпускать его. Взглянув на него, Валерия просто сказала:
– Не забывайте меня, ладно?
4
Вскоре после Нового года начались полеты по доводке установленной на "девятке" автоматики на управлении.
Этот полет был коротким - первый из серии полетов в самых строгих режимах, в которых предусмотрено было уточнить требуемый характер контроля за действиями летчика.
Задание исчерпывалось несложным на первый взгляд маневром на околозвуковой скорости, но при этом несколько большее отклонение руля высоты могло оказаться необратимым. Аэродинамики были уверены, что при заданной даче штурвала самолет останется в пределах допустимых перегрузок, но к их расчетам следовало относиться как к логически обоснованному миражу, который обретает вещественность после возвращения на аэродром. По идее разработчиков, автомат заставит штурвал сопротивляться рукам человека тем решительней, чем непродуманней окажется его перемещение-дача, грозящее увести машину за пределы допустимых перегрузок при смене направления полета. Самописцы "девятки" должны были подтвердить пребывание самолета в заданном режиме, а Лютров - помнить о той грани, что отделят расчетное движение штурвалом от разрушения машины. Главное, не превысить дачу, и тогда аварийный исход менее всего вероятен.
Из-за повышенной опасности экипаж свели до минимума. В полетном листе значились двое: Лютров и Извольский.
Итак, всего-навсего - четкое и строгое ограниченное движение штурвалом. До полета оставалось два дня.
Невольно пришел на память Юра Владимиров. Парень расстался с авиацией несколько лет назад, как говорил Боровский, "по дурости". В своем последнем полете он сделал одно непродуманное движение штурвалом. Всего-навсего... Было что-то общее между ним и Трефиловым, но их нельзя было сравнивать: Владимирова никогда не списали бы за несоответствие служебному положению. Он был из тех, кому больше других необходима самодисциплина. Но именно она-то ему менее всего была свойственна. Таким был Юра Владимиров.
Все, что успел сделать он на фирме, оценивалось высоко, и, вместе с успехом, в нем без внутреннего сопротивления росло мнение о своей избранности. Владимиров не допускал, что кто-то может сделать работу лучше его, что кому-то удалось бы столь же безупречно посадить истребитель с прогоревшей жаровой трубой на двигателе. Это был редкий случай. На разгоне включенный на форсированный режим двигатель не заставил его почувствовать привычное ускорение, а затем заело управление. В наушниках прозвучал бас руководителя полетов:
– Сто третий, от самолета что-то отделилось.
– Вас понял, что-то отделилось.
Он перевел сектор газа на малые обороты. Управление с грехом пополам стало слушаться. У него хватило ума догадаться, что в зону расположения узлов трансмиссии управления попадает жар двигателя и коробит крепления приводов.
– Иду на посадку с неработающим двигателем. Обеспечьте полосу.
– Сто третий, вы можете не увидеть полосу, облачность десять баллов.
– Нижняя кромка?
– Семьсот метров.
– Если промажу, успею катапультироваться.
Парень был уверен в себе. Но и находчив.
– Вас понял, посадку разрешаю.
...Он вошел в летную часть очень красивый - высокий, упругий, со спокойной улыбкой самонадеянного человека, а защитный шлем под мышкой выглядел, как каска чемпиона по фехтованию.
Но ему не хлопали. Его даже не заметили. Амо Тер-Абрамян проигрывал партию в бильярд и громко требовал играть по правилам.
В раздевалке он застал Карауша, тот мучился с застежкой.