Нежность к ревущему зверю
Шрифт:
– Донат Кузьмич, вы уже познакомились с этим?
– Данилов показал ему на расшифровку данных приборов.
– Да. Случай исключительный. Помните "Трайдент"? Они разбились тогда.
– Не только "Трайдент". Я восхищен Лютровым. И буду просить Николая Сергеевича как-то отметить его работу.
Услыхав от Гая о его разговоре с Даниловым, Лютров сказал:
– Кончится тем, что Старик даст нагоняй за то, что зевнул и закатал машину в штопор. А то и вообще прогонит с машины.
– Думаешь?
– Гай ухмыльнулся.
– Черт его знает, может, так и будет...
Перед отъездом домой он позвонил Валерии на работу, и пока ждал, молил бога, чтобы трубку взяла не начальница отдела, не скрывавшая раздражения из-за необходимости поступаться субординацией, подзывая к телефону подчиненных. Эта дама на другом конце провода заставляла вспоминать о себе.
– Альоу!..
– манерно отозвался тоненький голосок.
– Валерию Стародубцеву?.. Минутку...
– Леша?
– Здравствуй.
– Здравствуй. Я так соскучилась.
– Правда?
– Угу. Где я увижу тебя?
– Я заеду за тобой на работу. Убеги пораньше, а?
– Попробую.
...Лютров успел выкурить сигарету, стоя у гранитного парапета Каменной набережной, где находилось учреждение, в котором работала Валерия, пока услышал далеко позади себя ее голос:
– Леша!
Что-то дрогнуло в нем и высвободилось, как после толчка противоштопорного парашюта в сегодняшнем полете.
Она почти бежала к нему в своей белой шубке, а когда встала рядом и увидела на его лице радостную и вместе жалкую, растерянную улыбку, улыбнулась навстречу светло, открыто, вытянула руки, распахивая полы шубки, оплела его шею, прижалась комнатно теплой щекой к его холодному лицу и тут же поцеловала, как вышло, с налету, словно долго ждала его, томилась недосказанным вчера и ждала, чтобы сказать последнее, главное...
И покорно встала перед ним, тихо улыбаясь, довольная тем, что свершила, а Лютров пытался застегнуть ей шубку, чувствуя, как впервые за много лет где-то в глубине глаз роилась забытая боль жалости к себе вперемежку с благодарностью судьбе за стоящую перед ним девушку. У которой, кажется, не было пуговиц на шубке...
– Я очень люблю тебя, Валера.
– Знаю... Давно уже.
...У театральной кассы на набережной им предложили два билета в театр эстрады, где выступал певец-гитарист, на чьи концерты, если верить посиневшему от холода малолетнему субъекту, "весь город валом валит". Лютров посмотрел на Валерию.
– Возьми... Он замерзнет...
В театр они вошли, когда почти вся публика расселась по местам. Зал и в самом деле был переполнен, а по тому, с каким шумом, вдруг взорвавшимся и быстро стихшим, встретили ведущую концерт, Лютров догадался: зрители ждут чего-то необычного. Своим молчанием и подчеркнуто терпеливым стоянием у рампы ведущая требовала еще большей тишины.
Тем временем в переднем ряду справа вдруг обнаружилась улыбающаяся физиономия Гая. Он приподнял руку и несильно помахал ею перед лицом. Повернулась в сторону Лютрова и жена Гая и слишком долго, как показалось, рассматривала Валерию.
– Кто это?
– Наш старший летчик и его жена, Лена.
– Вы часто встречаетесь?
– Да, живем в одном доме. В перерыве я познакомлю тебя, они хорошие люди.
Едва концерт начался, а Лютров уже пожалел, что пришел в театр; так чуждо было все, о чем пел гитарист, тому ожиданию радостных, ликующих звуков, мелодий, с каким он шел сюда, чтобы услышать и разделить их вместе с Валерией. "О чем он? Кого может обрадовать эта степная тоска в его песнях?" - думал Лютров, безучастно глядя, как артист нянчит перед собой гитару, словно больного ребенка, льнет к ней, картинно вскидывая голову и невидяще блуждая глазами над сидящими в полутьме людьми, как сокрушенно покачивает головой в такт томительной мелодии, словно говорит: "Так, да. И это верно, все так, все так..."
Но Лютров не верил ему, усмехался его стараниям напитать скорбью тишину зала и почти не слушал, о чем поется в песнях, бездумно разглядывая, как сухие пальцы артиста нервно вздрагивали, плясали над грифом, то вызывая, то в театральном отчаянии попирая ноющие звуки, четко, выделяясь на лакированной поверхности инструмента.
К нему наклонилась Валерия.
– Тебе нравится?..
– Нет.
– И мне. Уйдем отсюда...
Лютров обрадованно поднялся, они выбрались из ряда кресел и вышли на воздух.
Шел слабый снег, и темнела река, маслянисто отблескивая желтыми бликами огней города.
– Сначала места себе не находила, пока ты не позвонил, пока увидела тебя. Теперь эти песни. Поедем домой, а?..
Захлопнув дверцу такси, Лютров сказал:
– На Каменную набережную, пожалуйста.
– Нет, на Молодежный проспект, - сказала она и прижалась к его плечу.
– Один путь, - улыбнулся пожилой шофер.
– Ага, один, - Валерия неуютнее обняла руку Лютрова я прикрыла глаза.
...Оглядывая книги, модели самолетов и все, что было у него в квартире, она увидела большую фотографию под старинными часами.
– Это он... Твой друг.
– Да, Сергей. Как ты угадала?
– Не знаю... Он так хорошо смотрит на тебя. И вдруг, будто вспомнив о чем-то, она, скрестив руки, зябко охватила плечи ладонями и отошла к окну, взглянула на улицу с высоты седьмого этажа.
– Как это страшно - падение... И нет ничего внизу, кроме смерти... Ты любил Сережу?
Он подошел к Валерии и взял ее за плечи, чувствуя прилив признательности за этот вопрос - как примету сближения их жизней, понимая, что он невозможен в устах человека чужого и равнодушного.
– Мама знает... что ты у меня?..
Она кивнула, не спуская с него своих больших блестящих и вопрошающих глаз.
– Я ей говорила, что с тобой так все по-новому для меня, и что живешь ты по-особому и в памяти у тебя совсем не то, что у других... Мама не верит. А ведь у тех, кого я знаю, у них будто не было ничего настоящего за всю жизнь. Только и знают, что толкаются по магазинам и злятся: того нет, сего... И все врут. Как на базаре: если правду скажут, так вроде продешевят... Я хвасталась маме, что ты любишь меня.