Нежные листья, ядовитые корни
Шрифт:
Толстуха в лыжном костюме и шапке с огромным красным помпоном переваливалась через закостеневшие сугробы, пытаясь выбраться из-под деревьев на тропинку. Подтаявший накануне снег за ночь схватился ледяной коростой, и бедная женщина скользила на одном месте, зачем-то прикрывая ладонью живот и из-за этого едва удерживая равновесие.
Маша живо сбежала с лестницы и помчалась в парк, забыв про холод.
– Мотя! Руку!
Губанова вцепилась в нее, едва не повалив Машу, и наконец-то ступила на расчищенную асфальтовую дорожку.
– Фух! Ну надо же, – она изумленно покачала
Маша едва удержалась от смеха, глядя на ее обескураженное лицо.
– Господи, Мотя! Зачем тебя туда понесло?
– Представляешь, свиристеля увидела под сосной. Решила рассмотреть поближе, а он – порх! – и улетел. – Мотя огорченно взмахнула руками, показывая, как это случилось. – Наверное, его мой пумпон испугал.
Она с гордостью показала на пушистый красный шарик.
– Этот пумпон Максик сделал! – сказала она, напирая на «у» в помпоне. – Сам, представляешь?
– Прекрасный помпон, – с улыбкой согласилась Маша. – А сколько твоему мальчику?
– Которому из? – рассмеялась Мотя. – Старшим тринадцать и пятнадцать. Младшим шесть и четыре. Боевые пацаны! Я от них-то сюда и сбежала. Надо ж матери отдыхать хоть иногда, правильно я говорю?
Маша растила одного спокойного умного мальчика, основным недостатком которого, по ее мнению, была чрезмерная увлеченность «Рамштайном». Будь у нее четыре «боевых пацана», лучшим местом для отдыха она считала бы обитую матрасами палату в сумасшедшем доме.
– Ты, Мотя, героическая личность, – ничуть не лукавя, сказала она.
– А, брось. Была б я героическая, осталась бы с первым мужем.
Она взяла Машу под руку и увлекла в глубь парка.
Если б Маша в этот момент обернулась, она увидела бы человека в том же окне, откуда вчера за ней наблюдали. И поскольку день стоял солнечный, она узнала бы его, и не случилось бы всего того, что случилось потом.
Но Маша не обернулась.
– Я про героизм и первого мужа не очень поняла, – осторожно сказала она, памятуя о неудачном окончании разговора с Сашей Стриж.
– Супруг из него вышел паршивый, – пояснила Мотя. – А папаша – отличный! Прямо выставочный папаша, хоть сейчас медаль вешай. Из-за этого я его козлиное отношение ко мне до-о-о-олго согласна была терпеть. А потом как-то раз спросила себя: Мотя, кто у нас мера всех вещей? Человек, как утверждал Протагор! А ты, Мотя, не человек разве? Может, ты насекомое, Мотя? А если нет, отчего ты все происходящее меряешь детьми, а не собой?
На Протагоре Маша вздрогнула и внимательно посмотрела на Губанову. Но лицо у той оставалось безмятежным.
– Короче, выгнала я своего Алексея. А тут у одного сына в школе проблемы, у другого переходный возраст во всей красе… – Она махнула рукой. – Вот тогда с качествами бывшего супруга кое-что и прояснилось.
– Например?
Мотя остановилась.
– «Хороший отец» – это ведь разные вещи с точки зрения ребенка и матери. Понимаешь? – она доверчиво заглянула Маше в лицо. – Для ребенка хороший – это какой? Веселый, играет с ним, разрешает на компе рубиться весь день и лопать чипсы. А для матери совсем даже наоборот. Хороший – значит заставил уроки
Она перевела дух.
– Твой бывший муж из этих, из веселых? – понимающе спросила Маша.
– Ага! Дети его обожают. Даже чужие завидуют: мол, прикольный у Андрюхи со Славяном папка! А он и правда прикольный. – Мотя помолчала. – А что Славка после той прогулки в больницу загремел, так это ведь уже другая опера, верно? Или лучше сказать, жанр. Был жанр нескучных выходных, стал жанр суровых будней. На буднях-то Алексей и сдулся. Больницы, уколы, рентгены, взятки сестричкам – это женская епархия, он к ней касательства не хотел иметь. Так и не навестил Славку ни разу за две недели.
Мягкое расплывшееся Мотино лицо словно подобралось. Маше внезапно пришло в голову, что эта большая неуклюжая женщина может быть очень опасна, если обидят ее детей.
– Что я о себе да о себе! – спохватилась Мотя. – Ты лучше вот что скажи: зачем нас Рогозина в сауне собирает?
Маша рассеянно проводила взглядом белку, удиравшую вверх по стволу. Ее первоначальное решение проявить дипломатичность и смягчить углы сменилось нежеланием врать.
– Развлечься она хочет за наш счет, Мотя. Женщины себя в купальниках обычно не любят, стесняются. У одной целлюлит, у другой живот, у третьей шрамы от кесарева. Мало кто идеален. А тут все как на ладони.
– Да и пускай развлекается, – смиренно согласилась Мотя, щурясь на солнце. – Я не против. Взять меня: центнер весу, сиськи давно живут на пузе, щеки льнут к плечам. А почему? Потому что жру в свое удовольствие.
Маша оторопело уставилась на Губанову. Какие еще щеки на плечах?
– А много ли у меня других радостей? – с неожиданным пылом воскликнула Мотя. – Вот мне подруга все время твердит: детей родить ума много не надо! Соску им в рот сунуть ума много не надо! По школам распихать… Ну, ты поняла. А я ее слушаю – и жрать хочу! Лопаю – и такой кайф ловлю… Как наркоманка, честное слово. Это со школы пошло: как заладит Рогозина свое «дура жирная», так лишь бы сожрать что-нибудь. Она же смеялась, когда я ела, и отставала от меня. И вот знаю я, что дура! Знаю, что толстая! Что никчемная, ни к чему не пригодная, кроме того, что вообще все умеют! А все равно жру!
Маша пыталась вклиниться в этот поток, но не смогла.
– Ну, нету, нету в моей жизни ничего важного! – покаялась Мотя. – Вот ты, Маш, сценарии пишешь. По ним детские передачи снимают. Значит, ты детей радуешь!
– А ты? – не выдержала Маша. – Ты своих не радуешь, что ли?
– Своих! Да разве это достижение….
Мотя сникла. Нелепая вязаная шапка съехала на глаза.
Маша поправила ей шапку, как большому ребенку. Губанова стояла покорно, не шевелясь.
– Мотя, а Мотя, – осторожно спросила Маша. – А откуда у тебя вообще эта идея – про достижения?