Нежные листья, ядовитые корни
Шрифт:
Почему нельзя остановить Рогозину? «Жри свой бутерброд!» Маша до сих пор помнила общий дружный хохот. «Я не смеялась. Но я ничего не говорила тем, кто смеется».
– Я тебе все испоганила, – глухо сказала Мотя. – А уж Гудасову…
– Мотя, послушай, – тщательно подбирая слова, начала Маша, стараясь подражать интонации Макара, – ты, конечно, центр вселенной, пуп земли и все такое. Но надо бы и меру знать в своей мании величия.
Мотя отняла руки от лица. Покрасневшие от лопнувших сосудов глаза остановились на Маше.
– Я –
– Пуп, – упрямо повторила Маша. – Это ты так думаешь. Полагаешь, достаточно подростку написать анонимное письмо – и все, жизнь оклеветанного человека сломана? Разве больше в этом никто не участвует?
– Ты о чем?
– О журналистах, кропавших статейки! О школе, которая не заступилась за своего педагога с прекрасной репутацией. О придурковатых мамашах, которым только и требовалось, чтобы кто-нибудь крикнул: «Ату его!» – Маша в гневе повысила голос. – О тех шакалах, которые избили пожилого человека на основании одних лишь пасквилей в газетах!
Мотя часто заморгала.
– Хватит присваивать себе все лавры, Матильда! Где был директор школы, когда у него под окнами бесновались истеричные дуры? Где были те самые ученики, с которыми он столько лет нянчился как с родными?! А милиция, не желавшая искать ублюдков? А родители школьников?
– Они не хотели связываться с педофилом!
– Черта с два! – гаркнула Маша так, что Мотя вздрогнула – она и не догадывалась, что в Елиной может прорезаться такая голосина. – Про ту мелюзгу все знали, что они врут! Просто никому не захотелось копаться в дурно пахнущей истории!
– Потому что была анонимка! – завопила в ответ Мотя. – Моя, моя анонимка!
– И ни одного доказательства! С каких пор анонимные письма – это готовый приговор?
Маша перевела дыхание.
– Я не хочу сказать, что ты не виновата. Ты виновата, Мотя. Это был плохой поступок, бесчестный. Но ты не смеешь взваливать на себя всю ответственность за то, что в конце концов случилось с жизнью Гудасова. Те люди, которые хором приговорили его, виновны не меньше тебя.
Она дружески взяла в свои руки ее ладонь – теплую, мягкую от впитавшегося крема.
– И прекрати себя грызть. Столько лет самоедения – достаточная расплата за одну подростковую анонимку.
– А за тебя? – шепотом спросила Мотя.
Маша нахмурилась, не понимая.
– Когда обвиняли тебя, я молчала. А тебя… тебя выгнали из секции! Я знаю, мне Стриж говорила! Ты потом заболела! Я видела, как ты плачешь, я хотела тебя утешить, но… но… Я струсила! Я боялась!..
«Ну конечно, она боялась, – подумала Маша. – А после того, как Гудасов попал в больницу, признаться стало и вовсе немыслимо. Это означало расписаться в том, что из-за тебя его уволили, из-за тебя избили, травили, пытались сжечь. Неподъемная ноша даже
– Я все знала и ничего не сделала!
Мотя забрала у Маши ладонь. Она держала ее так, словно это была не ее собственная рука, а стухшая рыбина.
– А ты в курсе, что в пяти остановках метро от нас была еще одна конно-спортивная секция? – доброжелательно спросила Маша.
Губанова удивленно посмотрела на нее.
– И раз уж я так страстно любила лошадей, то могла бы уговорить родителей позволить мне ездить туда, – продолжала Маша. – Это был мой выбор: решить, что свет клином сошелся именно на ближайшей конюшне, и сдаться.
Тишина, нарушаемая только приглушенным сопением.
– Тебя бы не взяли, – прогудела наконец Мотя, как встревоженный жук.
– Я даже не пыталась! – отрезала Маша. – Может, ты еще и за это взвалишь на себя вину? Или за Лосину?
Она спохватилась, что в запале сболтнула лишнее, но было поздно: Губанова так и подскочила. Нагая Мотя напоминала теперь не гладкого тюленя, а разбухшую от варки креветку, которую окунули в оливковое масло.
– А что с Лосиной? Машка, ты не молчи! Ты все время молчишь, ничего мне не говоришь!
В свете того, что за последние полчаса беспрерывных убеждений Маша успела охрипнуть, это заявление выглядело вопиюще издевательским.
– На Анжелу напали, – со вздохом сказала она. – Ударили по голове чем-то тяжелым.
Матильда ахнула.
– Где?! Кто?
– Кто – не знаем, а нашли ее в парке, едва живую. Увезли в больницу без сознания.
– У меня телефон ее мужа есть! – Мотя забегала по комнате, забыв о наготе. – Надо же позвонить! У нее же дети!
– Матильда, ёшкин кот!
Мота вздрогнула и в тревоге воззрилась на рассердившуюся Елину.
– Всем уже позвонили! Мужа ее вызвали, он едет. Перестань суетиться. От тебя здесь ничего не зависит. А теперь признайся честно: ты все выдумала о том, что знаешь, кто убийца?
– Почему ты так решила?
– Потому что тогда он стукнул бы по голове тебя, а не Анжелу!
Губанова сдвинула брови. Лицо ее приобрело сосредоточенное и на удивление взрослое выражение. Маша насторожилась.
– Простыня влажная, – Мотя отложила в сторону простыню, явно думая о чем-то другом.
– Матильда!
– Мне надо одеться.
– Для чего?
– Я должна кое с кем поговорить!
Маша помолчала, пристально глядя на нее.
– Правильно, должна, – согласилась она. – Если простыня мокрая, закутайся в полотенце.
– Зачем?
Вместо ответа Маша приоткрыла дверь и позвала:
– Макар! Сережа! Зайдите к нам через пять минут!
Мотя немедленно заметалась. Метание это было непродуктивным: она стремительно протопала по простыне, уронила со стула полотенце и попыталась завернуться в Машину куртку.