Нежный театр (Часть 1)
Шрифт:
Коврик с веселыми хорошими девочками. Он очень давно вышит позабытым способом, бельгийской гладью. Над ним корпела горбатая рукодельница, добрейшей души одинокая женщина.
Из всех бабушкиных историй, связанных с вещами, начинал раскатываться миф – как ковровая дорожка, по которой прошел Гагарин, прямо из космоса, не встретив там Бога.
– А кто он такой, – говорил я в таких случаях бабушке, – чтобы Бог ему подал весть о себе?
– Как это кто? Это тебе не просто так, как мы с тобой, это Гагарин, – парировала она.
Разговор наш тек с пятого на десятое, так как время мифа –
Иногда, не слушая ее, упершись острием карандаша в бумагу, я начинал рисовать, черкать, выводить овалы. Через некоторое время до меня доходило, что я хочу нарисовать свою мать – именно сейчас, безмерно хочу. Все что получается, я перечеркиваю и заштриховываю густой рябью, так как рисую только себя самого. Словно в самом себе я умер. Я себя не вижу – как и ее.
Еще одна частность нового уклада состояла в том, что я начал заходить в заведения, которые никогда не посещал раньше. Просто однажды поймал себя на этом. Будто в этом был незамысловатый позыв моего организма. Это были плохие комиссионки, выгороженные при ломбардах лавочки, где за ничтожные деньги продавали всякую немыслимую ерунду. Но меня привлекала в них не торговая дребедень.
Я слушал запах чужих домов, где веет человечиной. Людьми, их прелой сладостью, их живучей кислотой и обмирающей затхлостью, а не унылыми дезодорантами, стиральными порошками и лимонной дезинфекцией.
Я начинал искать другую, плотную жизнь.
Странное любопытство – заглядывать в дрянные магазины, где отдыхали скатки отрезов, привезенные бог знает сколько веков назад из Германии, чахли сервизы с полуголыми тетками, облитые уютной нефтяной глазурью, пялились фотоаппараты, как постаревшие циклопы…
Но страсть, моя тихая страсть и слабость была в других выгородках. Там покоились вещи, не выкупленные вовремя. О, у них была сокровенная история, не прописанная в ценниках и квитанциях.
Меня влекли запахи. Нафталина, отпугивающий не моль, а отбивающий прежнюю тельность хозяина – умершего или угодившего в тюрьму, что почти одно и то же. Непросыхающей сырости оставленных оболочек. Я еле подавлял себя, чтобы не купить драповое пальто с биркой, где цифры цены были перечеркнуты трижды. Приди я еще раз после следующей уценки, за это дивное дамское пальто давали бы прикуп. Только унеси.
На меня посматривали продавщицы, но я все равно мял лацканы податливых одеяний. Словно в распахнутом шкафу материнскую одежду.
Я, кажется, начинал понимать что-то важное про себя и свою мать, преодолевая невыносимое чувство ревности, основанной лишь на том, что она все-таки была, и вот я осязаю эти ничейные следы, но она была тогда, когда не было меня. И мое прошлое потеряно для меня не потому, что меня не было в нем, а оттого, что там пребывала моя замечательная мать, но без меня.
– Вы что ли моль там ищете, – вспугнула мой затянувшийся поиск игривая продавщица. Я замедленно листал уплощенные старые одеяния.
Я неотрывно уставился на ее
– Где такую берете, – спросил я, указав пальцем на ее рот.
– Где берем, где берем. Там вы не возьмете. – И она прибавила, отчеркнув резкую линию надо мной: – Мужчина.
Титул мой был жалок.
Я возненавидел ее так, как только мог ненавидеть безлюбое земноводное. А я мог это племя ненавидеть, испытывая настоящее омерзение. Из-за их низкого покатого лба. Такая голова, как повествует биология, не дает вырабатываться гормонам приязни. Такого змееныша не взять на руки, не затетёшкать.
Но меня все равно волновал крой и устройство прорезных потайных карманов в подкладке, хлястики и скрытые петли. Женственное осязание ветхой ткани. Запах старого дождя, прошедшего навсегда. Неискоренимые потеки химчистки.
Это был какой-то спазматический интерес. Не литературный. Грубо биологический. Я ведь ходил по этим магазинам, вызывая в себе особенную тошноту, которая меня приоткрывала, предъявляла миру. Брала сердце ватной теплой рукавицей. В меня начинали хлестать потоки невидимых слез, в меня врывались никем неслышимые речи, жалобы, крики. Они, не существуя, выпячивали и шлифовали мою страсть к саморазрушению. Распуская во мне узел припадка, которому так и не суждено было состояться. [73]
73
Надо отметить, что смерть отца и обретение автомобиля, словно поломали во мне простой механизм завода. Все во мне стало работать самопроизвольно, и я перестал вообще-то понимать даже собственные законы. Я ведь догадался, что если не сделаю того, что тайно хочу, то наверняка погибну. Не по произволу своей воли. Меня просто разорвет. О мышах я не помышлял. Меня волновали грызуны покрупнее, живущие во мне. Они ведь точно могли изнутри разорвать мою ветшающую год от года шкуру.
В конце концов я все-таки купил одну, особо тронувшую меня своей безобидной пошлостью и вопиющей никчемностью вещицу, вещь, штуку. Не могу сознаться – какую. А потом уже не мог остановить в себе торгового бреда и скупал все – еще, еще и еще. Ведь кроме абсолютной функциональной ненужности в этих предметах было столько же неприкрытого людского низменного непотребства. Только я и мутное зеркало знали о них. Я смотрелся в зеркало столь долго, что с него стекала амальгама, и я начинал прозревать мир как свою эпидерму.
Я иногда начинал медитировать у помутневшей хилой амальгамы. Высокое зеркало было вправлено в створку старого платяного шкафа. Мне необходимо было напрячься и одновременно расслабиться, чтобы тот в зеркале, точнее то, узрело именно то, что хотел созерцать я.
Из сероватого как немилый осенний день стекла, чью толщину я не мог померить, на меня шел человек. Чем теснее я приближался, тем больше становился и он, идущий на меня.
Я не угадывал ни его пол, ни, тем более, имя.