Нежный театр (Часть 2)
Шрифт:
На железной палубе, выкрашенной глухой голубой краской, он стоял босым – и тощие щиколотки и длинные пальцы его стоп будто намекали, что до греческих колоний уже совсем близко. А мы, – я и Люба, – дремучие азиаты против него. Глядя на его фигуру, в чьей плавной завершенности проступало так много женского, я только просил, чтобы он молчал, не плевал в воду, – вообще не двигался. И он будто услышал меня. Самая большая загадка, – что же он созерцал в той стороне, где взору было не за что зацепиться. И он, едва слабея телом, будто бы оплывал в самого себя.
Я все понял про его прошлое, – со всей очевидностью он походил на свою мать, будто сверх меры счастливо пробыл в околоплодных водах. Ведь безмятежность, плавкость и податливость проистекают именно от этого. Походя на отца, я это
Парень где-то сошел. Как и был – босым. С тем же багажом – пачкой сигарет и зажигалкой.
47
Мне известно только одно преодоление этого прекрасного закона, тупая победительная сила материнского, – подросток-мулатик, обретающийся на соседней улице, «нагуленный» в столице обычной теткой. Он, томно коричневатый и тонкий до вычурности, абсолютный африканец, сын своего далекого быстроногого папули-эфиопа, словно в шутку или отместку был начисто лишен экзотической для наших мест плавности, двигался тупо и жестко, будто его африканские суставы были смазаны русским солидолом, будто мать насильственно отучила его от всего отцовского. Он был так похож на отца, что материнское ревниво затмило в нем эту видимую истину, вошло в него противоречием, и очевидно разрушило его. Казалось, что он был сделан вторично, переплавлен и затвердел при неправильных русских температурах. В своей кромешной жестикуляции он и оставался сыном унылости и предопределенности. Потом он пропал. Словно жестко опрокинулся кеглей за край. Спился? Сел? Сбежал в Африку? Никто ничего про него толком не знал.
На самой корме на лавочке восседает странная недвижимая пара пожилых аккуратно одетых людей. Они настолько аккуратны, что в этом есть избыток и надрыв. Женщина в легкой косынке, повязанной не по-деревенски. Он – в пиджаке в такую жару. Это супружеская чета. Наверное, учителя. Они занимаются очень странным для этой летней поры делом. Он держит пряжу, а она наматывает клубок. Они связаны этим занятием и друг другом. Очевидно, что они будут и зимовать здесь. Иначе – зачем им эти клубки серой пряжи? Мне кажется, что они счастливы.
Мимо выразительно и бойко пробегает самый ловкий и самый молодой матрос, ответственный за чалку. Его голая рука пестрит свежими морскими наколками, хотя он плавает только по пресным рекам, то и дело меняющим русло, и мелким-мелким протокам. Но я чую тонким слоем своего телесного вещества, что простирается под самой моей кожей, как на мои плечи и мою спину ложится колючая пенька его завистливого недоброго взора. Как он упирается в меня и царапает.
В Мумре по сходням еле идет матерая бабища. Наконец-то, добралась до своего села. Возраст ее трудно поддается определению. Может и тридцать шесть, а может – и шестьдесят три. Ее ядреность состоит не в этих сомнительных цифрах. Она, полная сил, груженая всякими городскими покупками, гневно приостановилась на качающихся сходнях. Зыркнула в нашу сторону. И звонко сплюнула вниз. В теплую воду полетела целая пригоршня едкой жижи. Движения бабы распались на выразительные ритуальные фазы. Верно она давно, сидя на своем барахле неподалеку от нас, репетировала эту шаманскую сцену. В дыме негодования она сошла на берег.
– Когда в воду, то ни за что не сглазит. Вот, тварь, зараза какая. – Быстро затараторила очнувшаяся Буся, и сама сухо дунула в сторону тетки: «тьфу-тьфу-тьфу».
– Вот ежели в золу еще теплую плюнуть, то такое может быть, не дай Бог, не поверишь.
Буся тьфукает трижды, «перекрывает» сглаз.
Катерок, будто не в силах больше бороться с течением, отчаливает от ржавого, рассохшегося дебаркадера, и корявая надпись «Мумра» делается все меньше и меньше. Матрос, сворачивает растрепанный канат в бухту. У самых наших ног лежит пеньковая змея. Он, пробегая мимо, чуть не задевает нас. В этом есть наглость и вызов.
– Ты че, балда, так гоношишься? Смотри, сейчас твой канат как на ухо повешу, добегаешься тут. Не веришь? – Серьезно, но не зло говорит ему Буся.
Парень замирает на месте, как речная птица, скребет свежий след наколки на тыльной стороне лапы. Она не спускает с него взгляда. Он, конечно, ей верит. Людей он чувствует. Он жует пустую слюну напряженными губами, будто собирается сплюнуть. Но и на этот жест не решается.
Я сначала увидел их серо-серебристую стайку. Они возникли из ничего. Мне показалось, что они охотятся на нас – стая маленьких быстрых самолетов, легко взмывающих над низким побережьем.
Сборы, полигоны, ученья.
Мне кажется, что они несутся не согласно точному расчету, а по кромешной воле рока. Указывая мне на силу перемены, что властвует сейчас и надо мной.
Тут же за ними наваливается рев, смывающий меня.
Мне показалось, что после их пролета я прижался к Бусе по-настоящему – безоглядно и искренне. Кто еще мог послужить мне заслоном?
Они взмывают почти над нами, и мне кажется, что меня обдает гарью и жаром. Но это – тепло Буси, в чье лицо я уткнулся своим.
Она, наверное, хочет мне тихонечко сказать: «Хочу чтобы они еще раз пролетели и ты испугался».
Но она шепнула мне:
– Летчиком ты не станешь…
– А я и не хочу летчиком. [48]
Я смотрю в Бусино ухо. Оно легко закручено в мелкую раковину, и я стараюсь говорить, чтобы слова удобно улеглись, уместились в ней, приняв форму маленькой низкой волны. Что я говорил? Этого уже не узнать. Она поворачивает раковину ко мне так, что мне чудится, – я губами ловлю тепло отраженного воздуха, принесшего ей мои слова. Гладкого чуть желтоватого воздуха.
48
Ведь я после, после всего узнал, как она хотела выйти замуж за офицера, но их вокруг нее не наблюдалось, как она хотела поехать в Москву и познакомиться с порядочным офицером из академии, но все порядочные были разобраны. И куда ей было вообще-то ехать, ведь незримо и неотступно за ней влачился шлейф ее завода с запахом каленой стружки и масла, сочащегося на детали, которые она точила и на токарном станке, на фрезерном и даже на револьверном. И солидол, его липкий низкий флер тащился за ней как конвой, куда бы она не пошла после утренней вечерней или ночной смены. И во мне она любила несостоявшегося офицера, которым мог стать почти любой мужчина, имей он какое никакое высшее образования. Она рассказала мне, как моя мать отбила у нее ухажера, быстро ставшего моим отцом. Как «отбила»? Я повторил ее боевой глагол. Какая между вами проистекала бойня? И я представил себе амазонок в легких доспехах, идущих на ловитву ослабленных службой офицеров.
Она едва склоняла голову, она пересекала невидимый рубеж и делалась печальной.
И сладкая субстанция схватывала мое сердце и подгоняла редкими толчками не кровь, нет – неповоротливую лимфу. Почему-то я чувствовал колкую легкость в своих стопах, как будто должен был куда-то прыгнуть – в самую глубину. А может взлететь – босым и полегчавшим.
Я скашивал глаза и замечал зеленую плотную массу реки; ее в пароксизме брезгливости, отталкивал от себя наш катерок.
И представил себя утопающим, и передо мной вся моя жизнь, каковую я только мог за мгновение вспомнить, быстрее этой мысли пронеслась.
Из самой далекой кулисы памяти невидимые служители сцены выкатили экран и невидимый проектор показал быстрое жестокое кино. Не смотреть туда было нельзя. Оно пронеслось белым мерцанием. Оно было про меня. Мне сделалось больно, и я вдруг понял, увидел воочию, что у меня толком ничего нет.
Совсем ничего, кроме этой нежной, желто-розовой створки уха, ничего, кроме этой мягкой мочки, этой глупой сережки с красным камешком, – у меня в моей жизни не было. И не малость этого достояния, а отсутствие всего другого, что должно быть у человека, повергло меня в печаль и немочь.