Ни за грош
Шрифт:
Чего-чего, а этого вволю. Спасибо. Татьяна не забывает.
Пей, миленький, пей. Хорошо, — кончиком платка вытерла больному губы. И пожуй маленько. На-ка…
Ну, что ты, Пашенька. Нельзя. Так и ослабнуть недолго.
Надо поесть. Откуси. Ну, чуток. Кусочек… Нехорошо так, Пашенька. Ей-богу, нехорошо. Вот гости из милиции — что они скажут? Нам с тобой поправиться надо.
Сидишь сиднем, — Тужилина неожиданно всплакнула. — Господи, Пашенька. Вояка ты мой… Пожалей старую… Бубнишь и бубнишь,
Хоть словечко бы… Измучилась я без тебя, Пашенька.
Вставай уж… А ну как не выхожу? А ну как на руках отойдешь?.. Господи, грех-то какой, — больной медленно поднял руку, растопырив корявые пальцы. — Ну-ну, не буду. Сглупа. Прости, милый. Не серчай, — она промакнула рукавом слезы на щеках и пощупала под одеялом. — Сухонько там? А то переменю… Ну-ну, не серчай. Не хочешь, и не надо. Потом поешь, правда? Вот гости уйдут, и поешь. Ну сиди. Лежи, отдыхай, — она встала и торопливо перекрестилась, обернувшись к иконам. — Господи. За что наказал?.. Мочи нету.
— Пропала речь? — спросил Изместьев.
— Плохой совсем, — горестно ответила Тужилина. — Гудит да мямкает, а о чем, не всегда и поймешь.
— Но слышит?
— В разуме…
Они перешли на веранду. По сигналу Изместьева Севка надавил на клавишу — включил магнитофон на запись.
— И когда это случилось?
— Ранен он был. Контужен. В войну. Маленько запинался, когда разволнуется… А тут и вовсе.
— Когда — вовсе?
— Не помню, милок.
— И все-таки. С какого времени вы перестали понимать, о чем он говорит?
— Да уж порядочно.
— Со вторника? С девятого числа?
— Может, и со вторника.
— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить.
— Ни к чему мне, милок. Я их, дни-то, давно не разбираю.
— Примерно — неделю назад?
— Примерно?.. Может, и так.
— А почему врача не вызвали?
— Их дозовешься, — с сердцем сказала Тужнлина. — А придет — костолом… Только хуже наделает.
Или в карету упрячут. А то и вернут — в гробу.
— Хотите, я вызову?
— Себе вызывай! А мы уж как-нибудь… прежде смерти не помрем.
— Лечите?
— А ты как думал? Бросили?
— Травами? Отварами?
— И травками. Где и сальца нутряного вотру. Припасла. Заговор знаю.
— И помогает?
— Прицепился, — всплеснула руками Тужилина. — Тебе какое дело? Ты кто мне — сват?
— Ему уход нужен…
— Ага. А я, значит, его брошу… Не бойся, не обижен. Вон на руках таскаю, а он не грудной. Кто ж так в: больнице за ним ходить станет? Швырнут на грязную койку, да и позабудут.
— Извините, Евдокия Николавна. А вы ему — кто?
— Баба с возу.
— Я интересовался в деревне… Последние шестьсемь лет вы проживаете здесь постоянно… У меня верные сведения?
— Наболтали, паразиты.
— Без прописки?
— Арестовывать будешь? Или штраф пришлешь?
— Не сердитесь, Евдокия Николавна. Меня интересует характер ваших отношений.
— Какой еще к шутам характер?.. Два старика. Помогаем друг дружке вдвоем все ж полегче. Его дети бросили, разъехались по БАМам своим да по тундрам, а у меня и вовсе никого не осталось. Всех родичей пережила, никак не помру. Из Барановки я. Тут недалеко, верст пятнадцать. Там дом у меня пустой стоит. Давно б продать надо, да Пашенька не советует. Пенсию там получаю.
— Почему не зарегистрировали брак?
— Ту-у — брак. Еще спроси, почему венчаться не пошли. Милый ты мой. Того и гляди, со дня на день хлопнемся. Мы ж не живем, мы смерти дожидаемся…
Если Пашенька вперед помрет, я одна и часу жить не стану.
— А дом у вас справный.
— Да чего ж ему не быть справным? Не ленивые мы, копаемся помаленьку. Пашенька дерево любит. Чуть полегчает, сейчас опять пилить да строгать, опять себе напридумает. Тем и держится. А так-то он хилый. То спину прихватит, то ноги не ходят. Вот и отпаиваю.
— На память не жалуетесь?
— Да какая память, милок? Ни капельки не осталось.
— Скажите, Евдокия Николавна, в тот день, во вторник, Павел Никодимыч из дома уходил?
— И тот все про вторник спрашивал… Не знаю, милок, не помню. У нас заведено — дачники после выходных съедут, он утречком в лес ходит.
— Зачем?
— Своя у него надобность. Любит. Вот и ходит.
Грибков наберет, ягод… Глядишь, какую осинку припрет.
Сам еле живой, а прет…
— Таким образом и отстроился?
— Ах, нехорошо думаешь, — осуждающе покачала головой Тужилина. — Тот, что до тебя приходил, аккуратнее спрашивал… Ветеран он у нас. Человек заслуженный, ему и выписывают. И трактор дадут… Он по любви строит.
— В лес ходит — с топором?
— А?
— С топором, спрашиваю?
— Как же без топора, ежели надумал срубить? С ним.
— А сейчас он где?
— Кто?
— Топор.
— Аа… Топор-то… Здесь, где ж ему быть. У сарая на чурбачке. Я завчорась курицу им зарубила.
— У вас и куры есть?
— Держим… Бульончик сварила. И второе Пашеньке… Да он, видишь, не ест ничего. Измучилась.
— Мы посмотрим на топор, вы разрешите?
— Валяй гляди, коли делать нечего… Там заодно полешко мне разруби, а то не совладаю никак. Сучковатое попалось.
— Полешко?
— Я говорю, может, подтопить придется. Вон у тебя помощники какие бравые — расколют?
— Хорошо. Чуть позже. А пока вот что скажите мне, Евдокия Николавна. В тот день, когда слег, Павел Никодимыч принес что-нибудь в дом?