Ни за грош
Шрифт:
— О чем вы? Какую информацию?
— Ну, где, например, ваши друзья. Надеюсь, вы знаете, о ком я говорю? Добрыня Никитич и Алеша Попович. Или, в миру, Иван и Всеволод. Чем заняты. Сейчас. В данную минуту.
— Ааа… Анн-н-ндрей?
— Не волнуйтесь, Яша. Он в полной безопасности. Его не пытают, не бьют. Ведет себя по принципу: нападение — лучшая защита. В меру нахален, как большинство его сверстников, и чересчур уверен в себе. Пока. Мера пресечения определена ему достаточно легкая. Не страдает. А вот активность его дружков меня беспокоит… И вопрос к вам,
Яша опустил глаза и энергично замотал головой.
— Жаль, — сказал Кручинин. — Очень жаль, — и подбросил шарик. — В таком случае у меня к вам уже не вопрос, а просьба. Объясните им, пожалуйста. Не мне, а им. И как можно скорее — если не хотите их потерять. Сообщите им следующее. В убийстве Гребцова никто не собирается обвинять. Это говорю вам я. А меня пока от ведения дела никто не собирается отстранять. Если подтвердится, что он любитель и не связан с профессиональными мафиози, как, впрочем, Иван и Всеволод, не исключено, что наказание будет символическим. Во всяком случае, для него пустяковым. Михалыч у нас человек незлопамятный, отходчивый, писать хотя и умеет, но отказывается, к тому же Гребцов перед ним извиняется восемь раз в сутки… Но если, дорогие мои… Если его приятели, выручая своего лейтенанта, снова прибегнут к насилию или еще что-нибудь подобное выкинут, предупреждаю: я им не завидую. И, конечно, рикошетом это сильно ударит по Гребцову. Вы меня поняли?
Катя закурила. Спросила:
— Решили бороться с рэкетом?
— А вы не советуете?
— Бесполезно.
— Разрешите узнать, почему?
— Поговорите с Яшей, он вам объяснит. Потому что народу выгодно.
— Народу? — рассмеялся Кручинин.
— Может быть, я неудачно выразилась. Тем, кто живет за счет дефицита. Или не так: в условиях дефицита. Частнику выгоднее заключить договор о безопасности, чем быть ограбленным. За сотню в месяц.
— К сожалению, вы правы. Имеем. Со времен застоя, как сейчас говорят.
— Снова ошибаетесь.
— Да ну?
— Никакой не застой, — заспорила Катя. — Если хотите знать, это было во время гражданского неповиновения.
— Как-как?
— Гражданского неповиновения. Тихого или громкого. На всех этажах.
— Впервые слышу.
— А вы поговорите с Яшей.
— Непременно, — Кручинин качнулся на каблуках и продекламировал: Страшно жить на этом свете, в нем отсутствует уют, ветер воет на рассвете, волки зайчика грызут… Легкий презент, — он протянул растерянной девушке шарик. — И моя визитная карточка. Пожалуйста, без стеснений. Времена меняются, молодые люди. Не дайте застрять ребятам в эпохе гражданского неповиновения. Яша, привет отцу. Будьте здоровы.
— До свидания.
8
— Атас, — восхитился Иван. — Особнячок отгрохал как азиатский секретарь.
Севка не верил:
— Своими руками?
К дому Хопрова они подошли в сумерках. Подзадержались в сторожке.
Изместьев стриг бороду, укорачивал усы, брился, искал куда-то запропастившуюся кепку, подробно рассказывал, объяснял, вводил их в курс дела, и перед самым уходом они немного перекусили.
— Эй! Хозяева!
На стук в дверь долго никто не отзывался. Наконец услышали шарк и недовольный женский голос:
— Кто там?
— Откройте! Милиция!
— Тьфу, пропасть.
Дверь им отворила корявая старая женщина с вислым носом. В руках она держала зажженную керосиновую лампу и смотрела на них раздраженно и зло.
— Ну? Чего надо?
— Евдокия Николаевна? — доброжелательно поинтересовался Изместьев. Тужилина^
— Ну?
— Алексей Лукич, следователь.
— Черти вас носят. Приходил уже от вас, тоже сыщик, все вынюхивал.
— Да-да, Кручинин Виктор Петрович. А это наши молодые сотрудники. Прошу познакомиться.
— Поздно мне знакомиться. Чего надо?
— Поговорить, Евдокия Николаевна. Поговорить.
— Некогда мне с вами разговаривать.
— Хозяйка, — вмешался Севка. — Вы чего-то недопоняли. К вам пришел следователь. Из прокуратуры.
Просто так, в гости, следователь к незнакомым людям не ходит. У нас к вам дело. Мы же могли вас вызвать, вы понимаете?
— А ты что за прохвост? Ишь, учить вздумал. Без сопливых разберемся.
— Мы в доме Хопрова? — спросил Изместьев. — Павла Никодимыча?
— Ну.
— А сам хозяин? Дома?
— А то вы не знаете! Болен он. Захворал.
— Можно к нему?
— Нельзя!
— Нам необходимо посмотреть на него.
— На кой? Хворый, он и есть хворый. Чего глазетьто попусту?
— Евдокия Николаевна, — снова не выдержал Севка. — Андрей Лукич вам объяснял. Мы здесь по важному делу. И хорошо бы не мешать нам, а помогать.
— Да иди, иди, черт настырный. Помощницу нашли.
Она поставила лампу на широкий самодельный стол и отошла к плите.
— Почему света нет? — поинтересовался Иван.
— Лампочка перегорела.
— Может, ввернем?
— Ступай к себе и вворачивай.
— Он там? Тоже без света?
— Обождите маленько. Покормлю хоть.
Она что-то наскоро приготовила. И толкнула ногой дверь.
В комнате горел свет. Они вошли вслед за хозяйкой и сгрудились у порога.
В дальнем углу, за белоснежной русской печью, держал на широкой деревянной кровати у окна немощный больной старик. На нем была байковая рубашка в шашечку, голову прикрывала лыжная шапочка. Глаза его из-под опущенных век смотрели на вошедших безо всякого выражения.
Помимо резной мебели, фигурных подоконников, всевозможных этажерок и полочек, массивного киота из черного дерева в красном углу, эта большая светлая комната поражала еще и разумностью планировки, а также прибранностью, ухоженностью и чистотой.
— Хорошо у вас, — сказал Изместьев. — Красиво.
Чисто.
— А как же?
Тужилина пододвинула к кровати одноногий разлапистый табурет. Села.
— Поесть тебе надо, Пашенька. Слышишь? Поесть, миленький, — она осторожно поднесла к губам больного кружку с молоком. — Ну вот. И славно. Пей, пей.