Ничейная земля
Шрифт:
Может быть, нужно было объяснить это Завише? А если это неправда? Если он сейчас обманывает самого себя? Нет. Он ускорил шаги. Перед ним открывались Иерузолимские аллеи — широкое освещенное ущелье, присыпанное белым снегом, в конце которого высилось огромное здание банка. Барозуб любил это место, любил отсюда смотреть на мост, но сейчас даже не взглянул в ту сторону; он все время думал о Завише. Лучше бы не приходил! Лучше бы не посвящал его в эту историю!
Барозуб когда-то любил ротмистра, но многие годы они почти не встречались, только в последнее время их сблизило преклонение перед личностью Вацлава Яна, а возможно, просто надежды, которые они связывали с полковником. Барозуб даже удивился, когда Завиша предупредил его о своем приезде в Константин. Он принял Поддембского в своем кабинете, а когда Марыся подавала кофе и расставляла рюмки на маленьком столике, он
— Это твоя обязанность, — заявил Завиша, — ты — наша совесть. Если не ты, то кто же еще!
Сначала Барозуб слушал рассказ не очень внимательно, а потом со все усиливающимся беспокойством. Юрысь, он немного помнил этого человека, до него доходили какие-то слухи об убийстве на Беднарской, но он не предполагал, что дело так запутано. Его охватило мучительное и тревожное чувство страха, когда Завиша прочитал ему, несмотря на категорический запрет Вацлава Яна, последнее письмо Юрыся. Лучше бы Барозубу этого не слышать. Почему именно он, если полковник умыл руки? Чего же ты хочешь, Завиша? Ежи Барозуб должен выступить в защиту Эдварда Зденека, которого, вероятнее всего, без всяких оснований обвинили в убийстве? Если бы дело было только в Зденеке! А материалы Юрыся? А дело Ратигана? Понимаешь ли ты, браток, против чего здесь придется выступить и кого ударить?
Завиша полулежал в кресле, уставший, тяжелый, щурил глаза и смотрел куда-то в сторону, возможно, на массивный книжный шкаф, в котором за стеклом стояло собрание сочинений Барозуба. Как он это себе представляет? Автор «Дома полковников» пишет серию статей и начинает громкое дело? Вроде Золя во время процесса Дрейфуса? Бросает на чашу весов свой моральный авторитет? Защищает несправедливо обвиненного коммуниста? Но действительно ли он невиновен? Надо бы поговорить с этим Кшемеком, выслушать мнение другой стороны. Аргументы Завиши убедительны, но, возможно, ротмистр сообщил не все факты? Он заявляет, что не хотят принимать во внимание информацию, которая имеет огромное значение для Польши? Он обвиняет! Обвиняет известного промышленника, связанного с правящими кругами, в том, что он агент абвера! Подвергает сомнению буквально все! Пришлось бы выступить с очень серьезными обвинениями! И не только против Напералы, но даже против Вацлава Яна, который обо всем знает!
Глядя на Завишу, Барозуб снова наполнил рюмки.
— Почему именно ты, Завиша? Честно говоря, я к тебе всегда относился как к хорошему офицеру, исполнительному, а теперь не очень понимаю…
Ротмистр улыбнулся, улыбка искривила его лицо.
— Слушай, Ежи, — сказал он. — Может быть, я тоже не понимаю. Никто за мной не стоит, я одинок, чертовски одинок, знаю только, что должен раскрыть это дело, кто-то ведь должен это сделать, если…
У него не хватало аргументов. Да, впрочем, аргументы были настолько бесспорны и так банальны, что их даже не стоило перечислять. Чистые руки, правосудие, правда о том, что происходит вокруг, демократия, опасность… Барозуб представил себе заголовки в оппозиционных газетах (если, конечно, цензура…) или даже в иностранных: ПЕВЕЦ ЛЕГИОНОВ, ПИСАТЕЛЬ, ПОДДЕРЖИВАЮЩИЙ РЕЖИМ, ЕЖИ БАРОЗУБ ВЫСТУПАЕТ ПРОТИВ САНАЦИИ. БАРОЗУБ БОРЕТСЯ ЗА СПРАВЕДЛИВОСТЬ И ГЛАСНОСТЬ. БАРОЗУБ ОБ УГРОЗЕ НЕЗАВИСИМОСТИ. ОБРАЩЕНИЕ ЗНАМЕНИТОГО ПИСАТЕЛЯ…
— Ну так что, Ежи, — спросил Завиша, — хочешь этим заняться? Я — ничто, — продолжал он, — а тебя не могут не выслушать, не могут не напечатать. Им не удастся закрыть тебе рот, если ты начнешь говорить, хотя бы в Академии. Тебя никто не заподозрит в симпатиях к левым; ты — вне подозрений.
Он миновал Брацкую улицу и был уже недалеко от того места, где Иерузолимские аллеи пересекаются с Маршалковской. Снег сыпал все сильнее; молодая девушка в легкой светлой шубке выбежала из подворотни, поправляя шапочку. Туфельки тонули в снегу.
Барозуб лежал на пляже с закрытыми глазами, слышал шум моря и чувствовал на своем лице горячие лучи солнца. Сейчас он встанет, и они с Зосей побегут в воду. Песок был горячий, ноги глубоко зарываются в него, потом холод, белая грива пены доходит до груди. Они плывут рядом, перед ними только волны, закрывающие горизонт. Больше никогда ему не придется плавать. Врач заявил: «Избегать чрезмерных напряжений». Нет, опасного ничего нет, но нужно беречь себя. Знаменитый Ежи Барозуб должен
Он поднял рюмку.
— Твое здоровье, Завиша. Мне очень жаль, братец, но на меня не рассчитывай. Да и к тому же ты считаешь, что можно кому-то это объяснить? Если хочешь иметь чистую совесть, помоги Зденеку и постарайся, чтобы у него был хороший адвокат. А что касается письма Юрыся, то Вацлав Ян знает, и этого нам достаточно. Мы, взрослые люди, должны, дорогой, руководствоваться здоровым скептицизмом…
Барозуб хотел ему объяснить, но не смог. Не найдя слов, он просто замолчал. Ротмистр Завиша-Поддембский не понимал Ежи Барозуба. Правда, вначале Барозуб чуть было не поддался искушению. Он уже даже представил себе большие заголовки в газетах: НОВЫЙ СКАНДАЛ АВТОРА «ГУСАРСКИХ ПЕСЕН». СМЕЛАЯ АТАКА НА ГРЯЗЬ, ЗЛО, ПОДЛОСТЬ. Всем известно, что он никогда не был певцом смиренным, он не строил памятников из цветных стекляшек. Он умел постоять за себя, и не только перед Вацлавом Яном, когда полковник оказался не у дел, а даже в Бельведере, перед Ним, раскладывающим пасьянс. Маршал собрал карты и спросил: «Так что же, деточка?» А Барозуб на это, коренастый, смелый, вдохновенный: «А вам, пан маршал, начхать на польскую культуру». И если бы только раз! За права польских писателей, за фонды — ибо нет литературы без денег, за демократическое преобразование общества, ну, вот хотя бы в последний раз в острой, ибо так ее можно назвать, стычке с Вацлавом Яном. Нет, Ежи Барозуб ни в чем себя не может упрекнуть. Но правда ли это, уж так ли ни в чем? Он может сказать: я защищал их от них самих. Один из тех, кто видит острее. Я создавал образы из плоти и крови, людей, а не кукол, а если иногда им становилось больно, пронимало до костей — это хорошо! Барозуб вспомнил торжественный прием у Коменданта, это было несколько лет назад, подошел Смиглый, он тогда еще не был маршалом, взял его под руку. «Я читал твой «Дом», — сказал Смиглый, — пожалуй, ты уж слишком, зачем надо было показывать, как три полковника скачут в никуда по пустым польским полям? Карикатура на нас!»
«Я на вашей стороне, — сказал тогда Барозуб. — Я на вашей стороне, и ты должен это понять. Я сам скачу вместе с ними, я — Барозуб, и я расчищаю дерьмо на нашем дворе, не стыдясь этой работы, ибо этот двор мой и мое место здесь, в этой Бригаде, которая его чистит. Чего ты хочешь? Сладеньких стишков? Из конфеток легенды не создашь».
Легенда… Вьюга пела и посыпала его голову белым снегом.
— Будь честным, Барозуб, можешь ли ты быть честным? Можешь с Вацлавом Яном пойти против Рыдза?
— Могу, потому что это внутри Бригады, потому что это драка во время марша в наших шеренгах, тут нет посторонних…
— Ты уверен, что тут нет посторонних? Шутишь, Барозуб.
— Нет, не шучу. И дело не в Зденеке, не в рапорте Юрыся, не в благородстве Напералы или еще кого-то, а важно, Завиша, другое, фундамент нашей жизни, как ты этого не видишь, солидарность и верность. Если верность не тем, с которыми ты, без малого, тридцать лет… если не верность идее, в которую ты перестал уже верить, то верность себе самому, собственной своей жизни. А я, Барозуб, должен быть верен еще и своим книгам.
А ведь в то же время он думал иначе, как будто для самого себя писал другую роль или бесстрастно исследовал уже написанный текст.
Недавно несколько бессмертных из Академии подписали протест против приговора одной белорусской коммунистке, которая якобы принимала участие — или не принимала участия — в нападении на полицейский участок. Барозуб, конечно, не подписал. Он шумел, объяснял. «Справедливость, демократия, — говорил он, — громкие слова, суть которых бывает обычно сомнительной и неоднозначной. Писатели должны руководствоваться особым чувством ответственности. В трудной ситуации, в которой сейчас находится страна, следует хоть в чем-то доверять правительству, а не разжигать неприязнь, ненависть, подозрительность». Сколько раз он это повторял? Сколько раз проклинал себя за то, что не может иначе, что ему нельзя иначе? Разве он мало написал в «Доме полковников»? Разве не показал собственную душевную раздвоенность? Да, зло разрастается всюду, но нужно верить, что люди, обычные, не святые, медленно, шаг за шагом, очистят эту помойную яму. И делают они это потому, что хотят вырвать сорняки, чтобы было хоть немного лучше, немного справедливее… Нужно верить. Нужно подобрать подходящих людей. Иметь вождя, который, как полковник Адам из «Дома полковников», то есть Вацлав Ян, лишен всякого эгоизма, не обращает внимания на мелочи жизни… Двадцать четыре трупа. Он подумал о двадцати четырех, которые погибли от полицейских пуль. Вацлав Ян приказал, и Вацлав Ян взял всю ответственность на себя.