Ничейная земля
Шрифт:
Неожиданно Барозуба охватил страх. Он ускорил шаги, Маршалковская была уже вся белая, и ему вдруг показалось, что на улице нет домов, что он идет по полю, по бездорожью и не знает, какая тропинка, проложенная через заснеженные сугробы и заледенелые глыбы, ведет к станции.
Слишком поздно, подумал он. Для меня — слишком поздно. Значит, я должен поверить, как утверждает Завиша, что Вацлав Ян хотел капитулировать? Что страх помутил разум, что они не знают и не слышат, а просто ведут грязную игру, откровенно спасают собственные шкуры, презирают правду? И что тогда? В помойку «Крылатую легенду», «Гусарские песни»! Барозуб прозрел! Барозуб предал! Улыбающиеся рожи в литературных салонах, расфуфыренные девицы в кафе! Теперь их
— Послушай, Завиша, я тебе объясню, как это делается. Ты начал вести расследование по поручению Вацлава Яна, ты искал для него бомбу, которую он мог бы использовать, если бы захотел. Давай посмотрим правде в глаза: те люди, которых полковник собрал, хотят что-то в Польше изменить. Они верят, что он будет руководить лучше. Вацлав Ян не захотел использовать твою бомбу, у него были свои соображения, и к этим соображениям нужно отнестись серьезно. Ведь мы ни от чего не отказываемся, Завиша, и ничего не разрушаем из того, что создал Комендант: ни его мыслей, ни нас самих. Подумай! Как можно так самоубийственно… Мы только…
Что: только?
Наконец-то Барозуб сел на деревянную лавку вагона. Вагон был почти пуст. За окном белый туман, только мигают огни фонарей… Он закрыл глаза, поплотнее закутался в пальто. Только не думать. Ну, о Гонорате можно. Гонората входит к Стефану и садится в кресло у окна. Свет падает на лицо Гонораты, Стефан наклоняется над ней, но не целует. Он не может заставить себя поцеловать ее, он знает, что Гонората ему изменила. И эта измена — отвратительна, Гонорату вынудила не любовь и даже не страсть, а просто скука, скука…
И диалог, который сейчас нужно написать, самое важное место в книге… Барозуб почувствовал, как этот диалог ему омерзителен, ему не хочется, он будет плоским и неинтересным. Видимость, условность. Как дошло до того, что он, Барозуб, стал рабом условности? Ибо его условность — это когда он делает вид, давайте притворимся, дорогие читатели, я будто вас развлекаю судьбой Стефана, а вы будто бы не знаете, что я хочу вам сказать, что случится дальше… Я его из объятий любовницы, из этой мансарды в Кракове, где Стефан сейчас отхлещет по щекам Гонорату, отправлю в легионы, заставлю маршировать в Первой кадровой роте, а потом оставлю его где-то под Кельцами, под Ожаровом или на берегу Стохода… Я заставлю его сомневаться и проклинать весь свет, впрочем, я еще не знаю, что с ним станет дальше, не буду этого скрывать. А вы, читая, скажете: держись, парень, мы знаем, что все кончится хорошо, Польша восстанет из праха. Так что не стесняйся, бей эту Гонорату, поступай как мужчина. Иди вперед в мундире легионера. Но если бы я сейчас оставил Стефана в Кракове и одновременно, ибо все происходит одновременно, посадил за письменный стол в сегодняшней Варшаве… Ведь и вы, и я, мы знаем, до чего он дошел: до поезда, идущего в Константин и тяжело пыхтящего в снегу. Так что давайте не будем себя обманывать: мансарда, любовь, грязь, окопы, любовь, почести, Гонората, увядание… Прежде чем я успею написать, мы проедем еще несколько остановок, и неизвестно, что с нами случится. Так что я должен уже сегодня уложить Стефана в гроб, чтобы заполучить его всего, доподлинного, чтобы вас не обманывать, оставляя его под Кельцами, и сегодня же велю ему при полном параде отправиться на Повонзковское кладбище, чтобы иметь возможность сказать: о нем больше ни слова.
Склонись, Гонората, в трауре над гробом, друзья подберут животы, почетный караул, прощальный салют. Что с нами случилось? Я иду по аллее кладбища, и они идут передо мной, рядом со мной, за мной, и я слышу их снова: шепчущих Стефанов, кудахтающих Гонорат… А он разорвет фотографию в окопе, через какое-то мгновение пойдет в атаку и побежит через луг… Уж лучше я оставлю его там, на поле, освещенном ракетами, перебегающим от
Барозуб закрыл глаза, и ему почудилось, что он пишет роман о себе, о Завише, о молодом Фидзинском, а также об Эдварде Зденеке, носящем то же имя, что и сын его товарища по легионам. Как я написал бы об этом? Конечно, остро. Молодой Фидзинский порывает с отцом, с его друзьями, потому что ему надоел конформизм старших, никаких уступок, никаких полуправд, надо вскрывать нарывы, чистить помойку, принося себя в жертву. Тут должна появиться какая-нибудь девушка, возможно дочь безработного, дно, нищета, познание мира, который не виден из материнских пяти комнат на Ясной улице. С самого начала, но на втором плане: Зденек и Завиша-Поддембский, ротмистр, немного политический интриган, немного жалкий банкрот, который по приказу Вацлава Яна (изменить фамилию) следит за тем, чтобы следствие по делу об убийстве некоего офицера запаса велось правильно. Судебный следователь велит арестовать Зденека, но Завиша приносит Фидзинскому доказательства того, что убийцей был другой человек и что ведется большая, грязная игра, и недоучившийся юрист рвется в бой за справедливость, увлекая за собой уставшего от жизни Завишу. Фидзинский попадает к другу своего отца, известному писателю Барозубу. (Изменить фамилию.) Не Завиша, а именно Фидзинский. Великолепная сцена.
— Вы все, — кричит Фидзинский, — погрязли в удовольствиях, у вас в голове только почести, должности и стремление как можно лучше угодить хозяину! Вы не хотите видеть того, что вас окружает.
Сильный монолог. Писатель сдержан, недоступен, окружен стеной собственных книг. Спокойствие и здоровый скептицизм.
— Молодой человек, не надо разрушать отцовское наследие — мир, в котором ты вырос. Дело проверят, изучат. Если была допущена ошибка, недобросовестные люди будут наказаны.
Фидзинский убегает, осыпая его проклятиями.
И вот Барозуб сам изучает дело об убийстве, и оказывается, что сомнений нет — убийца именно Зденек. Недобросовестный офицер, который скрыл рапорт убитого, наказан, а раскаявшийся Фидзинский возвращается в кабинет писателя.
В этом полусне его охватило отвращение, — отвращение настолько сильное, словно с неба шел не белый снег, а грязь. Он входит в камеру Эдварда Зденека, они садятся за деревянный стол, окно над ними, глазок в дверях. Барозуб не видит лица этого человека, он хочет начать допрос, уже подготовил первый хитроумный вопрос, как вдруг его охватывает сильный страх, он понимает, что именно его, а не Зденека будут сейчас допрашивать.
— Фамилия и имя?
— Барозуб Ежи.
— Возраст?
— Сорок семь лет.
— Профессия?
— Писатель.
— Предупреждаю вас, подозреваемый, вы должны говорить правду, и только правду…
Барозуб поднял глаза. Луч света падает из окна на лицо человека, сидящего за столом. Это был не Эдвард Зденек, которого он никогда в жизни не видел. Напротив сидел старый знакомый, давний друг, который потом предал Коменданта, как же он его не узнал!
— Вихура!
— Обещаешь говорить правду?
— Вихура! Как ты сюда попал?
— Тебя подозревают в преднамеренном убийстве.
— Дружище, ты что, с ума сошел? Кого это я убил?
Шелест переворачиваемых страниц. «Ты знаешь, что старика Вихуру в Березу… — шептал Жаклицкий. — А ты, Барозуб, что?»
— Тебя подозревают в преднамеренном убийстве Ежи Барозуба, подпоручика из легионов, поэта, автора книг «Баррикады» и «Пурпур на стенах».
— Как же так, Вихура, ты же мой старый товарищ? Разве ты не узнаешь меня?
— Следствием не установлено, как произошло убийство, однако есть доказательства, что ты украл фамилию и личность убитого, отрекшись только от двух вышеупомянутых книг и от девушки по имени Зофья. И в то время, когда ты писал свои «Гусарские песни», эта Зофья…