Ничто человеческое...
Шрифт:
3. Н. Стручневская: о семейном столе
«Эмоциям надо учить. Помню, в детстве мне рассказывали сказки, а потом я сама сочиняла их, сидя одна в пустой квартире. За это я своему детству благодарна. Сказки научили меня „слушать“ в себе и добро, и зло.
Помню, мама читала моей сестре Джека Лондона, а я, совсем еще маленькая, подсаживалась рядом и слушала. И с семи лет я запомнила, что в обществе, к которому принадлежала дочь миллионера Руфь, играли на фортепьяно для приличия, а матрос Мартин Иден научился играть только потому, что музыка волновала его, могла выразить его чувства.
Ребенок познает чувства с колыбели. Находясь среди людей, он всегда должен задавать себе вопрос: „Что я вижу, что я слышу?“ Каждый день жизни ребенка это познание и накопление чувственного опыта. Сейчас дети одолевают алгебру с первого класса. Я вот думаю: а когда же им „щупать“ и осознавать чувственный мир, чтобы вскрикнуть при виде чужой боли?
Многие люди наивно полагают, что комфорт обеспечит им освобождение, а на деле вместе с комфортом получают массу запретов и ограничений. Комфорт прежде всего обязывает вести себя так же эстетично, как эстетичен сам комфорт. Интеллигентность требует труда души, размышлений, а на них-то и не остается времени. Вот и начинается спешное приобретение внешних атрибутов культуры. Учат балету, игре на фортепьяно, фигурному катанию, домоводству, скорочтению, а вот жить среди людей учат в последнюю очередь.
Сейчас распространено понятие — „бюджет времени“. В него входит что угодно, но только не беседы с друзьями или родителями и детьми. Интеллигентные люди сдают экзамены по философии, а философствовать дома считают несерьезным делом. А ведь философия не отвлеченная наука, а инструмент жизни. Бывает, что устраивают в школах, клубах диспуты, но они все-таки носят официальный характер и не могут заменить разговора в интимном кругу.
Может быть, это покажется смешным, но расскажу о моем старом столе. Ему не один десяток лет, сидя за ним, я еще училась держать ложку в руке. Помню, мои родители много переезжали с места на место, но, куда бы ни попала наша семья, мы всегда собирались вместе за этим столом — за обедом, за чашкой чаю, с чтением стихов и всякой там философией. Сколько жарких споров помнит этот стол! Многим хорошим во мне я обязана беседам в кругу родных и знакомых…
Математическому анализу нас обучают очень добросовестно, учить бы так же и нравственному анализу!
…Хотелось бы, чтобы за семейным столом читались вслух хорошие книги — и старые, и новые. Например, Монтень и Паустовский. Они давали бы бесценные Уроки мудрости.
УРОКИ МУДРОСТИ
Уроки мудрости
В подражание старинным авторам, начну разговором с книготорговцем. Заходя почти ежевечерне в магазин рядом с моим домом, я стал замечать в последнее время нечто весьма меня удивившее. Научно-популярные книги по физике, астрономии, математике и даже биологии, раскупавшиеся недавно в мгновение ока, начали медленно, но верно оседать на полках. Я, как и раньше, лихорадочно бежал к кассе, хватал на лету чек, боясь, что не успею, что уйдет в эти секунды самый последний экземпляр книги; и… через день, через два, через неделю, а иногда и через месяц со странным, несомненно, эгоистическим чувством горечи видел ее все еще красующейся на рекламном стенде новинок. И вот, когда две весьма талантливые, ожидаемые мною давно — по биологии и астрономии — даже перекочевали с этого стенда на витрину, я не удержался, зашел в тесную конторку к товароведу Ефиму Ильичу Баснеру за разъяснением непонятного для меня явления. Собеседник мой, семидесятилетний человек с живыми, легкими руками и важным, меланхолически-ироническим выражением лица, какое бывает у старых нотариусов и старых книготорговцев, то есть у тех, кто имеет дело со странными судьбами людей или книг, развил в ответ на мои взбалмошные вопросы «теорию волн», отражающую в несколько вульгарном и обедненном виде сложную диалектику жизни, неисчерпаемую и тонкую изменчивость бытия.
— Волны, — сказал он, величаво и точно изобразив руками ритм неспокойного моря. — Чтобы вы это поняли хорошо, начну издалека, с первых послевоенных лет. Куда устремлялся покупатель, войдя в магазин? К галактикам и пчелам? Ничего подобного. К искусству. К репродукциям и альбомам, к большим книгам с картинками, как говорят дети. Человеку особенно была нужна красота — так сказать, зримая гармония… Потом помню очереди с ночи за подпиской на Бальзака и Чехова. И вот уже наступает пора поэзии… Самое сумасшедшее время. Чтобы купили книгу, достаточно было содержать ей больше двух рифм. Читатель хочет стихов! Пожалуйста… Были хорошие, были плохие. Вначале покупали все. Потом — только хорошие. И вот уже начали уценить сборники стихов, и подошла очередь ваших пчел и галактик. Что такое время и что такое космос, что такое хромосома и что такое муравей… Берем сто экземпляров — мало! Заказываем тысячи — тоже мало! И вот однажды берем пятьсот — и видим: много… И когда это повторяется не два и не три раза, понимаем: началась новая волна…
— И теперь наступила очередь?..
— Очередь того, чего нет! — ответил старый книготорговец. — Вакуум, как пишут в ваших любимых книгах.
Гораздо легче ощутить вакуум, чем его — пусть даже мысленно — заполнить. После разговора с товароведом, видимо точно ощутившим рождение новой, на сей раз трудноутолимой духовной потребности читателя, я задавал себе вопрос: а вот что бы конкретно хотелось лично мне видеть на «философских» полках? И понимал все отчетливее, что ответить на это добросовестно и серьезно много труднее, чем может показаться поначалу.
Да, видимо, наступил или наступает «кризис информации» — то перенасыщение ею, когда новый популярный рассказ об удивительных подробностях мира не впечатляет уже так свежо и непосредственно, как раньше. Чаша полна с краями, и каждая новая капля уже ощущается как некая полновесная тяжесть. И хочется не новой информации, а нового понимания. Это не значит, разумеется, что научно-популярные книги потеряют читателя; они будут иметь постоянный, но уже ровный спрос; их будут покупать, как покупают и сейчас, независимо ни от какой «волны», Бальзака или Тютчева. Но «волна» — важный симптом.
Уже как бы в самом воздухе, которым мы дышим, растворены элементарные данные о том, что такое хромосома и что такое муравей. И теперь рождается вопрос, тысячелетний и вечно новый: что такое сегодня человек? жизнь человеческого духа? человеческая личность? Рождаются вопросы эти с особенной остротой, потому что читатель догадывается все яснее, что он узнал из книг достаточно много о галактиках и пчелах и ничтожно мало о себе самом…
А кто должен ему ответить? Разумеется, философия.
Естественно, рождается вопрос: как, не снижая истинно философского, «высокого» мышления, добиться того, чтобы читали миллионы? Вопрос этот мог бы показаться неразрешимым, если бы возможность широкого понимания не была заложена в самой философии.
Обширная история человеческой мысли — от школ античности — показывает, что философия в часы подъема человеческого духа, когда открывались, становились познаваемыми новые стороны и грани действительности, тяготела к общению с широким кругом людей. Нам, современникам великих событий XX века, понятен сокровенный смысл этого общения: постепенно «завоевывая» человечество, философия после титанического усилия Маркса стала силой не только объясняющей, но и изменяющей мир.
Несмотря на столь, казалось бы, богатый опыт и глубочайшие традиции, сегодня задача быть понятным широкому читателю, не снижая уровня философского мышления, требует, видимо, нового подхода и новых решений. Ведь первый раз в истории человечества и в истории самой философии речь идет о подлинно миллионном читателе, живущем и действующем в обстановке небывало сложной, меняющейся с небывалой быстротой действительности, которую хочет он с небывалой силой осмыслить и понять!
Ясно одно: нужны поиски новых контактов.
Этими поисками отмечена наша литературно-общественная жизнь последних лет. Особенно отрадно бережное, творческое отношение к мировой культуре. Мысль Маркса о том, что коммунизм немыслим без сохранения богатства достигнутого развития, становится с течением лет для нас все ближе и дороже. Мы делаемся все восприимчивее к этому богатству. Мы чувствуем себя его великими наследниками.
Поэтому великие мыслители и дают нам уроки мудрости…
Юные читатели получили подарок — книгу «Об искусстве жить достойно», выпущенную издательством «Детская литература». Автор ее… Монтень! Да, мудрец XVI века обращается к сегодняшним детям.
«Что любят читать самые молодые современники научно-технической революции?» — этой теме посвящены бесчисленные исследования педагогов и литературоведов. Успех нового издания убеждает: они любят мудрые книги.
Чему же учит мудрец XVI века сегодняшних детей? Самому необходимому и самому трудному для человека — искусству общения с миром и с собой. Он хочет, чтобы общение это было творческим. Именно — и с миром, и с собой: первое неотрывно от второго. Тот, кто не умеет или не желает жить и созидать для людей, никогда не создаст и себя самого, собственный богатый духовный мир. А тот, кто не овладел «самосозиданием», самовоспитанием, ничего хорошего не подарит миру. Эту истину Монтень развивает непринужденно и убедительно, искренне и глубоко, поэтому и велика сегодняшняя педагогическая ценность его мыслей. «Мое истинное призвание, — пишет он, — общаться с людьми и созидать. Весь я обращен к внешнему миру, весь на виду и рожден для общества и для дружбы…» А вот вторая сторона этой истины: «Мы обладаем душой, способной общаться с собой; она в состоянии составить себе компанию; у нее есть на что нападать и от чего защищаться, что получать и чем дарить. Нам нечего опасаться, что в этом уединении мы будем коснеть в томительной праздности…»
Из соприкосновения этих двух мыслей и рождается основная идея книги «Об искусстве жить достойно»: чем больше мы дарим миру, тем богаче становимся сами, а чем богаче становимся, тем больше можем подарить людям. В увлекательном и в то же время ненавязчивом развитии этой идеи и состоит заслуга создателей книги. Из трехтомных «Опытов» Монтеня, где говорится, казалось бы, обо всем на свете, умело, тщательно и любовно отобрано понятное детям, нужное им и интересное для них.
Монтень, как известно, писал не для детей, но он мечтал о времени, когда философия будет обращена и к детям. «Глубоко ошибаются, — записывает он, — те, кто изображает ее недоступною для детей, с нахмуренным челом, с большими косматыми бровями, внушающей страх».