Ничто человеческое...
Шрифт:
У растущего человека возникает множество «почему?». Разумеется, на эти «почему?» не смогут ответить даже сотни самых умных, талантливых писателей и философов, педагогов и родителей. Ответить немыслимо, но можно научить искусству услышать ответы от самой жизни. Это искусство заключается в том, чтобы растущий, формирующийся человек учился собственный, духовный опыт, рожденный его собственным, казалось бы, неприметным существованием, соединять с духовным опытом веков и поколений, запечатленным в философии, литературе и искусстве. Вот именно тогда он будет творческой личностью, ибо сопричастность к духовным богатствам человечества одарит его
Жизнь сегодняшнего советского общества отмечена тенденцией к синтезу всех гуманистических ценностей, нажитых человечеством за его тысячелетнюю историю. Это нашло отражение и в лучших явлениях нашей литературы.
Наше нравственное самосознание поднимает сегодня на огромную высоту гражданственность, совесть, сострадание, доброту, коллективизм, сочувствие, творчески развивая эти живые этические ценности. Тот грандиозный социальный опыт, который накопило наше общество и государство за минувшие шестьдесят лет, откладывается в самых глубинных слоях человеческой личности, формируя ее понимание мира и человека, ее духовно-нравственные запросы.
Сегодняшнее стремление нашего современника лучше понять себя, свой внутренний мир социально ценно, ибо по самой логике вещей это неизбежно ведет к новому, живому пониманию гражданственности, долга перед обществом. Самые разные люди все теснее сопрягают тончайшие, интимные движения души с жизнью общества. Им хочется, чтобы не только их труд, его непосредственные материальные плоды, но и духовная сфера рассматривалась обществом, всеми их согражданами как социальная ценность. Ряд читателей, рассказывая об этих своих устремлениях, напоминают известные слова Маркса о том, что человек коммунистического общества будет относиться к чувствам окружающих людей как к собственному богатству.
Бестужевка
Я хочу рассказать о бестужевках.
Во второй половине XIX века в Петербурге были созданы постоянные Высшие женские курсы, по существу, женский университет, первым директором их стал известный в то время историк — академик К. Н. Бестужев-Рюмин, племянник казненного декабриста. Он совершенно бескорыстно в течение ряда лет организовывал курсы, а потом руководил ими, поэтому и стали их называть в его честь Бестужевскими. А русских девушек, желавших получить высшее образование, слушательниц этих курсов, называли бестужевками.
Лучшие люди России — талантливые ученые, писатели, артисты — старались помочь женскому университету при его рождении и в последующие десятилетия деньгами или непосредственным участием в его деятельности.
В пользу курсов устраивались книжные базары, лотереи, концерты. Выступали на концертах Стрепетова, Савина, Комиссаржевская, Шаляпин, Собинов, Варламов… Семьдесят тысяч томов библиотеки Бестужевского университета составили книги по истории, философии, естественным наукам, подаренные учеными и общественными деятелями. Передовая, мыслящая Россия второй половины XIX — начала XX столетия вкладывала в женский университет лучшее, что у нее было. Менделеев, Бекетов, Сеченов читали, часто бесплатно, лекции; вдовы ученых — химиков и физиков — отдавали бестужевкам не только библиотеки мужей, но и ценнейшее оборудование их лабораторий…
Чем объясняется эта беспримерная забота? В мире ни один университет не рождался при столь многообразном и самоотверженном участии общественности и при полном безразличии, более того, неприязненном отношении государства.
В сущности, на этот вопрос я ответил, не успев его поставить. Рождение Бестужевских курсов было весьма нежелательно для самодержавия: во-первых, потому, что учились на них женщины, в которых царизм не хотел и боялся видеть мыслящую силу; во-вторых, потому, что поступали туда юные женщины из весьма непривилегированных — купеческих, мещанских и даже рабочих — семей. И выходили они оттуда людьми, жаждавшими разумной, красивой жизни.
Бестужевки участвовали в народовольческих организациях и первых марксистских кружках, в «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса», в студенческих волнениях, в революции 1905 года; бестужевками были Надежда Константиновна Крупская и Анна Ильинична Ульянова; бестужевок кидали в тюрьмы, ссылали в Сибирь, казнили, но ничто не могло устрашить первый русский женский университет. В бестужевках раскрывалось лучшее, что жило веками, не находя достойного выхода в душе русской женщины: постоянство чувства, самоотверженность, сила духа и, конечно, сострадание, бесконечная нежность к тому, кто испытывает боль, — к ребенку, к родине.
Бестужевские курсы существовали до 1918 года, когда женщины получили возможность учиться в обычных университетах наравне с мужчинами.
Облик бестужевки известен был всей России: скромно, даже аскетически одетая девушка с открытым, смелым лицом — такой изобразил ее художник Н. Ярошенко на известном портрете «Курсистка».
Само имя это — «бестужевка» — вызывало в моем сознании что-то юное и женственное, бесконечно женственное и бесконечно юное; что-то вольное, непокорное, как ветер, как девичьи темные (почему темные, не понимаю сам) волосы, развеваемые сильным ветром; что-то красивое, легко, изящно и уверенно идущее по земле и что-то сопряженное с музыкой, живописью. И с баррикадами.
Однажды летом в мой кабинет в редакции вошла старуха, седая, крупная, с большими мужскими кистями рук, села, отдышалась после жары и ходьбы, подняла лицо, растрескавшееся, как краски на старом портрете, и бурно начала:
— Добрый день. Я — бестужевка. — И назвала себя: — Амалия Эттингер.
То, что эта старая-старая, не менее восьмидесяти по виду, женщина назвала себя по имени (Амалия!), без отчества, по имени и фамилии, как называют себя совсем юные женщины, стесняющиеся излишней официальности, удивило меня даже больше, чем это абсолютно неожиданное «бестужевка», начисто не вяжущееся ни с героиней Ярошенко, ни с моим внутренним видением бестужевки.
Почему-то мне казалось, что она — бестужевка — останется навсегда юной, возможно, потому, что перед моим сознанием стоял некий собирательный образ бестужевки вообще.
Я и жен декабристов, ушедших за ними в Сибирь, в каторгу, не мог никогда вообразить старыми (хотя известно, что некоторые из них дожили до старости), наивно объясняя себе это тем, что на известных мне портретах они изображены молодыми. Я и юных героинь Тургенева при всем старании фантазии не мог увидеть старухами, объясняя это силой таланта писателя, очарованного их женственностью. Я не мог вообразить старой Жанну д’Арк, видимо, казалось мне, потому, что ее сожгли восемнадцатилетней.