Ницше и нимфы
Шрифт:
Мгновенно вижу себя четырнадцатилетним подростком, словно ушедшие в глубину подсознания тридцать два года вернули меня в миг, когда, обдав горячностью скачки, пронесся мимо меня табун молодых, быстрых и легких коней, маня и увлекая в просторы свободной моей жизни.
Они исчезли, как фантом, а я остался, обреченный одиноко плестись через мою жизнь, отметив тот миг в одном из первых, проклюнувшихся в моем сознании способностью стихотворчества, — стихотворений — «Легкие быстрые кони».
Но оно было пророческим, прорезавшимся в еще чистой памяти подростка.
Пронесшийся мимо меня
Встает передо мной в полной силе облик Лу в соборе Святого Петра, и я думаю про себя: Фридрих, сдерживай себя, не гони коней, но, кажется, вожжи выскальзывают из моих слабеющих, при взгляде на нее, пальцев.
Боюсь, что табун раннего моего детства, те легкие быстрые кони моих снов, пьющие из источника, открывшегося мне изначальной тягой к поэзии, почти Пегасы одного из первых моих стихотворений, долженствовавшие унести меня вдаль, почувствовав мои колебания, умчались, оставив меня в стороне от истинной моей Судьбы, к которой они меня звали. С тех пор при виде коня, я отвожу взгляд. Унесся табун, как и вся моя жизнь.
Но когда конь в беде?
Вот же он, отставший или оставшийся от всего табуна, весь в путах, беспомощный, теряя последние силы, вернулся, добрался до меня, дал знак своим разрывающим мне душу ржанием.
Чем я мог помочь брату моему, несчастному, наподобие моей неудавшейся судьбы, вестнику?
И я бросился со всех ног к нему, обнял, поцеловал, изошел слезами.
Вот почему потряс меня этот опутанный ремнями избиваемый конь, быть может, искавший меня всю жизнь, самое близкое мне существо, надеющееся на мою помощь.
Больше было некому.
Последнее, что помню в этот миг, — безликих зевак, окружавших коня и возницу.
Это были даже не зеваки, а вовсе чурбаки, корявые пни, обретшие человеческое обличье, но так и оставшиеся частью мертвой природы.
Нередко, в течение моей жизни, во снах и при потере сознания, проносились эти кони. Но они были огненными.
Потому я их не узнавал, и меня охватывал страх. Вероятно, и на этот раз я потерял сознание, и вновь передо мной пронесся огненный табун. Очнулся я в своей постели, рядом с которой стоял хозяин дома Давид Фино. Он-то и сказал, что на руках принес меня в дом, и что я довольно долго пребывал в бессознательном состоянии.
Огненные кони продолжали нестись в заглазном пространстве.
Инстинктом я ощущал, что они зовут меня за собой — спуститься в темь, к основам Небытия, которые, по сути, и являются основами мира.
Это было дьявольски соблазнительно — проскользнуть сквозь пелёны смертной истомы, рискнуть — не вернуться — только для того, чтобы вкусить сладость Небытия, как ребенок вкушает сладость кончиком языка. Но я подавлял в себе эту тягу, испытывая страх перед огненным табуном. А он, оказывается, искал меня всю мою отошедшую жизнь, и вот, последний, издыхающий конь, дополз до меня. Теперь же мне внезапно вернулось ощущение, которое охватывало меня, когда я вскакивал на спину коня во время моей воинской службы.
Боевой дух вошел в меня, послышался сигнал горна, трубящего не просто зарю, а провозглашающего вход
И я, вскочив с постели, бросаюсь к фортепьяно — поддержать их пение, выстукивая ритм по дереву фортепьяно, имитируя воинский барабан и подпевая маршу.
Разгневанный господин Фино прерывает мои музыкальные экзерсисы, грозясь вызвать полицию. Отхожу от инструмента. Но подъем духа просто сбивает меня с ног. Я воистину ощутил благодатность тишины, ибо вспомнил, что я пророк Рока, выступающий одновременно в двух обличиях — неистового Диониса и Распятого, ставшего символом страдания, ибо он родился в среде еврейского народа.
Настал великий час, когда я должен отправиться — облеченный этими двумя обличьями — с вестью о новом мировом порядке — в Рим, где обязаны будут — получив мои послания — собраться — в первую очередь, Папа римский, принцы, государственные и общественные деятели Европы.
Завтра же отправляюсь в путь. Об этом следует письменно сообщить всем, включая близких друзей, причем, вовсе не официальным канцелярским языком.
Поэтому я пишу Петеру, примерно так: «Моему маэстро Пьетро. Спой мне новую песнь: мир изменился, и небеса возрадовались. Распятый».
К Георгу Брандесу: «После того как ты меня обнаружил, отыскать меня было уже несложно: теперь сложность в том, чтобы не потерять меня. Распятый».
Козиме: «Ариадна, я люблю тебя. Дионис».
Долго и даже мучительно сочинял послание Якову Буркхардту, но был рад сообщить ему о том, что я заключил в оковы главу синедриона Кайафу, осмелившегося возвести поклеп на Распятого в Иерусалиме, и дал указание — отменить Вильгельма-кайзера, Бисмарка и всех антисемитов.
Овербек прислал письмо, настоятельно требуя от меня, чтобы я приехал в Базель. Тут же отписал ему, отвергая его мнение о моей неспособности отдавать долги, но, главное, сообщил ему о том, что, будучи Дионисом, расстрелял всех антисемитов. Никогда раньше я не вел столь интенсивную переписку, но тут обстоятельства диктуют такую необходимость.
Утро я начинаю с пения и игры на фортепиано. Опять врывается хозяин и требует прекратить шум, иначе вызовет полицию: для этого тупого пня музыка всего лишь — шум. Но тут, к моему удивлению, в комнате возникает Франц Овербек, словно соткался из воздуха. Это настолько внезапно, что я обнимаю его и плачу: совсем раскис. Франц решительно требует моего отъезда в Базель, наговорил мне кучу комплиментов от базельской профессуры, которым я, конечно же, не поверил, зная их повадки, но все же соглашаюсь сесть в поезд.
Свой внезапный приезд Франц объясняет мне, что так же, как я, встревожен внезапным исчезновением у меня всех болезненных симптомов. Он договорился с известным в Базеле доктором Вилле, который выразил согласие меня обследовать.
Я люблю Франца за его искренность и простодушье, хотя для меня это просто удушье: какое еще может быть обследование человека, который, по сути, выздоровел?
Дальнейшее помню обрывками: все время какие-то знакомые и все же с трудом различимые лица обступают меня, дышат мне в затылок, а я им пишу письма, быть может, невразумительные, ибо с их лиц не сходит тревога.