Ницше и нимфы
Шрифт:
Это укладывается в идею о «вечном возвращении того же самого», и никакой мистики в этой идее нет.
Вселенную можно представить в виде комбинаций элементарных частиц, число которых имеет предел, и после прихода к последней конфигурации все начинается сначала.
Бытие вовсе не уходит в «дурную бесконечность», не имеет конечной цели, а лишь неумолимо повторяется, никогда не уходя в Небытие, а возвращаясь на круги своя. Потому каждое мгновение вечно, и не уходит продолжением в потусторонние пасторали.
Конечно, желательно было бы себя уверить, что и я буду вечно повторяться,
Это, по сути, описание моей жизни и аннотации моих книг с намеренно эпатирующими заголовками глав — «Почему я так мудр», «Почему я пишу такие хорошие книги», «Почему я являюсь Роком».
Моя торопливость объяснима: страх перед Бисмарком, династией Гогенцоллернов, германским антисемитизмом, церковью. Всех их я на духу не терплю, но, обстреливая их с артиллерийской лихостью, конечно же, боюсь вызвать огонь на себя, и потому для предосторожности написал кайзеру письмо:
«Сим я оказываю Кайзеру немцев величайшую честь, которая может выпасть на его долю: посылаю ему первый экземпляр моей книги, в которой решается судьба человечества».
Идея объединения всех европейских стран против Германской империи, чтобы надеть на нее смирительную рубашку или спровоцировать на войну против объединенной Европы, не дает мне покоя и, честно говоря, пугает меня своей навязчивостью.
И я собираюсь обратиться к европейским народам и сказать им: я возвещаю войну. Не между народами. Я выражаю презрение к проклятой политике европейских династий, разжигающих эгоизм и высокомерие между народами. Не между сословиями. У нас нет высших сословий, значит, нет и низших. Я возвещаю духовную войну оружием духа, ибо все великие державы в действительности взлетят в воздух: нас ждут небывалые войны.
Я — человек Рока, собираюсь покончить с преступной кликой, провозглашающей более столетия великие слова и при этом сеющей между народами проклятое драконово семя национализма, прикрываясь ханжеской христианской любовью к рабам, а, по сути, науськивающей отечественную чернь на все, истинно духовное и осененное разумом.
И, именно, Бисмарк своей тупой династической политикой уничтожил все предпосылки для всемирно исторических целей, для благородной и прекрасной духовности.
И хотя у лжи короткие ноги, — на них стоит империя Гогенцоллернов и Бисмарка, которые никогда не думали о Германии.
Мое душевное напряжение не спадает, и я догоняю собственные строки, вырывающиеся из-под пера. Эта гонка мутит ясность сознания: темнеет в глазах, нутро выворачивает рвота. Кажется, против моей воли меня забрасывают за грань разума, где иной ход времени, иной голос, иной язык, иной сумеречный мир идолов, и меня охватывает всеобъемлющий страх перед самим собой. Я ощущаю себя окаменевающим идолом, который грозит опрокинуться и рухнуть, похоронив меня под своими обломками, ибо моя философия и моя жизнь слились в единое целое.
Впервые открывается во мне заблуждение, — будто там, где ничего не слышно, ничего нет.
Как говорят буддисты: все
Звоном в ушах приходит оставившая меня реальность, и постепенно преодолевается страх перед тем, как перейти грань и не вернуться.
«Казус Вагнера» напечатан в середине сентября, когда я еще находился в Сильс-Марии.
Двадцать первого сентября я возвращаюсь в Турин, где в моей комнатке на улице Карло Альберто, с помощью Петера, работаю над корректурой «Сумерек идолов» и «Антихриста».
Пятнадцатого октября, нынешнего тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, в день, когда мне исполняется сорок два, начинаю эту прелюдию к «Переоценке всех ценностей», — «Ессе Номо», — и завершаю ее за девятнадцать дней — четвертого ноября.
Самое для меня удивительное, что мое физическое состояние резко улучшилось. Исчезли головные боли и приступы тошноты, изводившие меня в течение пятнадцати лет. Естественно, усилилась работоспособность. Каждый день я сижу в библиотеке, совершаю многочасовые прогулки вдоль реки По, посещаю концерты, часами не отхожу от фортепиано в моей комнате.
Все это слишком внезапно, слишком хорошо, что вызывает нехорошие предчувствия. Я уже жалею, что сообщил о моем самочувствии матери и друзьям. Меня изводит тревога, и я пытаюсь, насколько возможно, сдержать сотрясающую все мое существо эйфорию, которая диктует мне строки «Ессе Номо».
И все же не могу сдержаться: написал Стриндбергу, что я достаточно силен, чтобы расколоть историю человечества на два куска.
Однако, к великому сожалению, мои гениальные пророчества не имеют никакого отклика, проваливаются в пустоту, книги мои не покупаются, «Казус Вагнера» никто не понял.
И, вообще, проза — это бессилие.
Овеществившаяся материя жизни застывает молчанием. Как врубиться в нее? Сколько ни ищи спасения у классиков, все равно остаешься один на один — с собой, с какими-то фрагментами, в которых сумел едва схватить нечто, всего на миг, ибо опять все общо, скучно, и намекнувшие на что-то тьма и свет ускользают сквозь пальцы.
Ощущение реальности остается лишь, как привкус возраста.
И вообще, кто я: тиран из Турина?
Много времени утекло с тех пор, как бурлящая кровь тирана кипела в моих жилах, ибо, при всей моей эйфории, связанной с внезапным выздоровлением, я мертв — в свои сорок два, пережив отца на шесть лет.
Живу над краем Преисподней, и месяц пиратом уставился в окно моей каморки. Холод смерти, притаившийся по углам, внезапно обдает ознобом и тревогой. Можно ли еще ожидать какого-либо чуда в этой комнате, хранящей все мои дневные и ночные кошмары?
Ну, к примеру, внезапное галлюцинирующее явление, как из пены морской — любимой Лу? Я слышу ее голос через отошедшее время после того, как она прочла какой-то мой текст: «Рука мастера».
И я, трижды скрученный одиночеством, на пятом десятке своих лет, вымоченный в уксусе унижения и нищего прозябания, вымученный припадками неоправданной эйфории и столь же неоправданной депрессии, на миг радуюсь, как ребенок, впервые в жизни услышавший похвальное слово.