Ницше и нимфы
Шрифт:
Впервые во мне прочно устанавливается ощущение проживания одновременно в двух мирах — реальном и ирреальном. В первом маячит, непонятно как оказавшийся в Турине, мой сердечный друг Франц Овербек, объяснениям которого я не очень верю. Он, обычно уравновешенный и спокойный, явно чем-то встревожен. Рядом с ним суетится хозяин занимаемого мной жилья Давид Фино и какой-то незнакомец, к которому почтительно обращаются — «синьор Мишер». Выясняется, что он дантист. Но у меня зубы не болят. Так по какой причине я должен показаться врачу, именно, в Базеле? Ну да, ведь там он, Франц, с чудесной своей женой, сможет за мной, одиноким и
Ведь меня ждут еще великие дела до торжественного финала, когда меня распнут, как того еврея, именем которого «Распятый» я подписываю свои письма и послания.
Франц и синьор Мишер сопровождают меня по дороге в Базель.
Привычно покачивающее движение поезда переносит меня во второй ирреальный мир. Поскольку в этом втором мире я, подобно Распятому, воскрес. Галилейское море подкатывает к моим ногам.
И я иду по воде, как по суше, под пение Сирен, а точнее, Нимф, и внезапно оказываюсь на перекрестке дорог. Одна ведет круто, ступеньками, вниз, во тьму, где клубятся и манят меня привидения, бесы, демоны, сатиры и всяческая нечисть, которая на выдумки хитра. Меня готовится встретить хор волосатых сатиров. Другая дорога ведет вверх, к предавшим меня Нимфам — Козиме и Лу. И никакого выхода. Апостолы, которые должны меня спасти, спят.
Сон предателей.
Кто там прячется в засаде? Ну, конечно, еще две другие и вовсе не дорогие Нимфы — Мама и Лама. Эти до смерти любят меня.
Философствование молотом породило во мне образ кузнеца, разбивающего идолов — в неустанном порыве: выковать новые понятия человечности, вовсе не разрушая весь мир насилья новым насильем.
Проскочить между этими Сциллой и Харибдой еще не удавалось никому.
Огненная лава моей души обернулась сомнительной славой, вернее, двумя ее потоками. Один поток, позорный, пытается выковать подручная кузнеца, то есть, меня, с малых лет приданная мне, предавшая меня сестра и преследующая меня же с молотом, украденным в кузнице моего гения. Она сокрушает все мои творения, да и саму мою жизнь превратила в шлак, в груды железа, из которых бесы будут создавать самые примитивные, но внушающие ужас изделия — снаряды, в любой миг готовые сделать кровопускание миру.
Другой поток, скорее, струя лавы, пробудила в моей душе, философа с молотом, единственную любовь в моей жизни. Несмотря на попытку Лу вырваться из моих духовных объятий в физические объятия других мужчин, она всю жизнь будет мучиться лишь одним — что предала меня.
Лама и Лу разорвали мою душу надвое.
Я устал от этого мира, ибо мне очень горько. Удостоился мгновенного редкостного дара любви, и в мгновение ока он был выхвачен у меня разбойничьими руками моей сестры, съедаемой ревностью. Как страж стояла она на пурпурных сумрачных башнях нашей страсти кровосмешения.
И, все же, я пошел вверх, по дороге, пока не завис над пропастью, через которую был переброшен уже знакомый мне веревочный мостик.
Но тут меня подхватили под руки Ангелы, оказавшиеся, к моему вящему удивлению, Францем и дантистом Мишером. Они вели меня по явно больничному коридору, почему-то заполненному странно глядящими на меня и кривляющимися мне неприятными типами. Но я деликатно кланялся каждому из них.
Вдруг
Заученно, как робот, я поведал ему о своих прошлых болячках — невыносимой головной боли и сопровождающих ее — тошноте, головокружениях, рвоте, впрочем, не мешающих мне в будущем стать спасителем мира.
Доктор Вилле предложил мне остаться в больнице на несколько дней для обследования. Я согласился, но меня удивило то, что его не удивила моя уверенность и твердая воля — спасти мир от падения в хаос.
Его ассистенты, читавшие мои книги, пришли со мной познакомиться. Краем уха я уловил обрывки их разговоров, вероятно, о каком-то пациенте, бедняге, страдающем прогрессивным параличом.
Я потерял чувство времени, и потому удивлялся каждому новому, возникающему передо мной лицу. На этот раз явилась Мама, и мне захотелось подержаться за ее руку, как это бывало в детстве: в такие мгновения я старался забыть все зло, которое она мне причинила. Мы мирно беседовали. И вдруг я увидел за ее спиной некое чудовище, являющееся мне во снах. Я закричал: «Вглядись в меня, тиран Турина». Чудовище исчезло вместе с Мамой.
Франц увел меня из этой больницы, и я вздохнул с облегчением, увидев себя в вагоне поезда, вместе с Мамой, слугой и незнакомцем, выдававшим себя за врача. Уже в пути я понял, что мы едем вовсе не в Турин, а в Йену.
Я рассвирепел и, начиная с Франкфурта, обратил свою ярость на Маму.
В полдень, лучшее для меня время, мы остановились у здания, явно мне знакомого. Недалеко от входа человечек играл на дудочке, а на дверях стоял опять же знакомый мужик, страдающий размягчением мозга.
Я понял: меня собирались заточить в дом умалишенных. Я обмяк и дал себя ввести в коридор, откуда когда-то сбежал.
Повторить побег я не мог. Ведь меня сюда заточила целая камарилья Нимф — Мама, Лама, хоть и была в это время в Парагвае, Козима и Лу.
Облачили меня в какую-то фланелевую пижаму, и превратился я в серую мышь.
Раз я мышь, место мое под кроватью. Но мне не дали там полежать.
Единственное спасение — сны. Сил хватает лишь на то, чтобы подумать — снятся ли мышам сны? Только во сне открывается ничем не ограниченная спонтанность, не знающая преград сосуществованию всех — живых и мертвых, то есть это абсолютная отдушина свободы души, клапан, освобождающий, пусть условно, но, тем не менее, ощутимо — от накопившихся в бдении страхов, душевной стесненности, боли от неудач и не свершившихся надежд. Человек оттесняет сны за пределы необходимой защиты души. А ведь сны занимают половину, если не более, времени жизни. Сны по самой своей сущности должны быть мимолетными, как исчезающие с дневным светом тени.
Но есть изредка сон, как горький корень, как мучающий болью зуб, который бы надо вырвать, и невозможно, так глубоко он засел.
Говорят, зуб мудрости.
Значит, правда, и я это познал всей собственной жизнью: у мудрости смертельно горький корень.
Чей-то прожигающий взгляд вырвал меня из сна. Я увидел склонившегося надо мной человека в белом халате и мгновенно вспомнил его имя — Отто Бинсвангер — и громко его произнес, вызвав искреннее удивление на его лице.
— Вы помните наше знакомство?