Никиша

Титов Александр

День-другой сидел он в своем погребе, догрызал сухари, с грустью дышал кислым запахом. Зажимал ладонями уши, боясь малейшего звука.

На третий день, когда все стало забываться, Никиша объявился посеред ночи в доме “вдовы”. Грепа, ахнув, перекрестилась, приняв его за покойника. Затем успокоилась, отняла ладонь от полной груди, произнесла со вздохом: “Расстреляють нас обоих…” Дрожа всем телом, подвинулась на постели, освобождая нагретое место, взглянула на него блестящими в темноте глазами: “Ложися!..” Взгляд этих глаз был жадный, желающий, но будто чужой, непривычно обволакивал его всего, в коленках усталых дрожь появилась.

Лег, обнял ее коченеющей рукой, однако от пережитого волнения никакой “любови” у него, как он сам позже рассказывал, не “случилося”. От страха в “энтом причинном месте” у него “усё отхердыкнуло”, пояснял он с какой-то презрительной гордостью спустя десятилетия, будто в его внезапной импотенции тоже был заключен некий военный смысл.

На шутки мужиков отвечал так: “Вы, дураки, на бабу лезетя, тужитеся как зря, хпаетя туды и сами в ничаво превращаетеся, тупыми апосля становитеся, сухими в мозгах. Я же никаких делов с бабой иметь от страха войны не мог, зато сидел в полной великой отдельности и много думал. Я столько всего надумал, что посеред своей коптилочной темноты к особенным мыслям пришел. У мине видения были сладше любой девки…”

Спускал ради наглядности штаны, показывал шрам на костлявой синей ляжке – упал по пьянке в молодости на борону. Тогда, наверное, и затронулась главная любовная жилка, проходящяя не через теплое, простое тело, но через хотящее воображение развратного мозга.

Постоянный военный ужас придавил “усякую прочую желанию”.

“Застегнися… – хмыкали мужики. – Противно на тебя такого смотреть…

Мысли у него какие-то…”

“Я толкую вам, дураки, что не мысли меня одолевали, а наважденья, которые обнимають и покоряють!..”

ПЕЙЗАЖИ ПОГРЕБА

Если зажечь самодельную коптилку, заправленную керосином, то посреди тесного погреба, на маленьком столе, сколоченном из гнилых досок, можно увидеть глиняную миску, оловянную кружку, чайник… Потайная печь сложена так, что пламени сверху не видно. В углу, возле кадушки с огурцами, ворох дров. Однако никто из местных жителей, а тем более из приезжих дачников не торопится заглянуть в этот уникальный “музей”.

В погребе липкая сырость. И всегда как-то ознобисто. По ночам вылезал “дыхнуть” воздухом. В ливень, в метель, но чаще всего теплыми летними ночами бродил осторожно, как привидение, вокруг сараев и риги, в окошко хаты ненароком заглядывал… Подсовывает Мите картинку, на которой изобразил молодую Грепу. Здесь ее не узнать, совсем другая. А ведь спозналась, собака этакая, с соседом, хромоногим Кузьмой. Днем сама к нему в избу шастает, вроде помогает инвалиду, порядок, дескать, наводит… Но все бабы знают, зачем на самом деле к нему пришла… Такая “помочь мужуку” на деревне завсегда известная…

Митя разглядывает рисунок: молодая женщина, можно сказать – красивая. Не сравнить с сегодняшней Грепой, которую Никиша норовит стукнуть чем попало и обзывает матерными выраженьями, будто других слов не знает.

Ночами Грепа приносила поесть. В основном хлеб, вареную картошку.

А он накладывал ей из бочек соленых огурцов, квашеной капусты.

“Зачем тебе столько много? – спрашивал дезертир обиженным, уже чуточку подхрипывающим голосом. – Кузьме небось на закуску?..”

Грепа молча сопела, нечего было ответить. Иногда, чтобы не “бряхал”, приносила ему бутылку самогона. Но сама в погреб спускаться не хотела,

а ведь он сто раз просил ее хотя бы просто так посидеть с ним на топчане. “Знобко находиться рядом с тобою, с порожним чилавеком, – литинанта хочу любить!..”

И любила, как ему после рассказали. В то время в деревне на постое был отряд красноармейцев – вылавливали немецких парашютистов и разведчиков. Лейтенанту Грепа тоже нравилась. Хромой Кузьма от ревности запил, собирался лейтенанта из берданки “стрельнуть”…

Когда баба в грех пускается, то уже ничего вокруг не замечает. Пока

Грепа с лейтенантом крутила, Никиша в погребе голодал. Даже постного масла не было, не говоря уже о хлебе, – варил картошку в кожуре и капусту из бочки брал горстями. Вскоре лейтенант с отрядом уехал, а больше красноармейцы в Тужиловку не заходили. Народ поговаривал, что наши далеко отступили и в деревню скоро войдут немцы.

Бездетная Грепа томилась, думала, дурнела с горя. От Кузьмы некоторые вдовы и солдатки родили, а у Грепы не “зачиналося”.

Голосила, зло срывала на муже – возьмет да и не принесет вечером поесть… Или наложит в миску холодной картошки с рыбьим жиром:

“Лопай, дезертиришша! Никуда ты не годнай – усе муде сабе в погребе отхладил, заплеснявели твои мужицкие дяла…”

Глухими ночами он выползал, смотрел свои сараи, щупал живность.

Куры, когда он посеред ночи заходил в курятник, тихо урчали, словно голуби. Кобель Тузик всякий раз принимался гавкать, но тут же узнавал прежнего хозяина, осторожно помахивал хвостом, долго принюхивался к его валенкам, но уже не подпрыгивал, как прежде, чтобы опереться передними лапами на грудь Никиши.

Кошка шарахалась как от привидения и не давалась погладить.

Ночью в закутах все живое, приятное на ощупь: милые вы мои, лохматые и пернатые! Невидимый горячий поросенок, тюкая копытцами по жидкой грязи, узнавал хозяина, сонно похрюкивал. Молодец, Васек! Своих не выдаем!.. Война для поросенка тоже хреновое дело. И без того короткую свиную жизнь могут укоротить оккупанты проклятые. Да и своим тоже кушать хочется. Надо тебя резать, Васек, а то съедят тебя свои или чужие солдаты…

“Хронт подходя! – шушукаются по утрам у колодца бабы. – Надо, подружки, скотинку сокращать…”

Сам Никиша всегда боялся резать свиней. Руки дрожат, на кровь жутко глядеть.

Зато Кузьма в таких делах ухватистый. Сквозь стены погреба проникал его веселый тенорок: “Счас мы, Агриппина, тваво Васькя оприходоваим!.. – Потом все затихло, наверное, прямо во дворе облапил Грепу, и небось вся улица видит. – Ты, девка, гляди, с немцем не спознайси, а то ведь табе усё равно, какому нехристю давать…”

Лезвие повжикало о брусок, затем раздался истошный визг – конец Ваську!

“Отстань, охальник, всю мине у крове испачкал…” – ругалась Грепа на подвыпившего Кузьму.

“Немец придя, ишшо не так испачкая…”

Дезертир уже собирался вылезти, чтобы поддать хромому охальнику, но не вылез – нету “силов” с картофельной и капустной пищи. Да и опасно

– Кузьма спьяну на всю деревню разбрешет, до военкомата слух дойдет…

А Грепа молодец, особенная баба, у нее язык всегда на замке.

Ругалась весело на Кузьму и сама была подвыпившая: “Займайся, черт, своим делом – пали борова! Не лезь посеред дня под юбку, а то будя табе пиндюлей!”

Кузьма озирался: “Говорят, хтой-то бродя здеся ночами возля сарая и по задам…”